Ложки-плошки-финтифлюшки

Рэй Дуглас Брэдбери

Ложки-плошки-финтифлюшки

Почтальон едва не расплавился от зноя, пока брел по тротуару под обжигающим летним солнцем, роняя капли с потного носа и придерживая объемистую кожаную сумку потной ладонью.

— Так, поглядим. Это у нас дом Бартона. Сюда три письма. Одно — Томасу, другое — его женушке Лидди, а третье — бабке. Стало быть, жива еще? Ох уж это старичье, ничто их не берет.

Он бросил письма в ящик и остолбенел.

До его ушей донесся львиный рык.

Почтальон отпрянул, вытаращив глаза.

Тугая дверная пружина исполнила душераздирающую мелодию.

— Доброе утро, Ральф.

— Мое почтение, миссис Бартон. Неужто вы льва взяли в дом?

— Что?

— Льва взяли, говорю. На кухне держите?

Она прислушалась.

— Ах, вот вы о чем! Нет, это наш «мусорганик». Ну, вы понимаете, утилизатор органического мусора.

— Не иначе как супруг ваш прикупил.

— Он самый, кто ж еще? Вы, мужчины, до техники сами не свои. Такой агрегат даже косточки сожрет — и не поперхнется.

— Вы с ним поосторожней. Не ровен час — он и вас заглотит.

— Не посмеет. Я же известная укротительница, — засмеялась хозяйка и прислушалась. — Ого, и вправду ревет, как лев.

— Видать, оголодал. Ну, всего наилучшего. — И почтальон растворился в утренней жаре.

Лидди, размахивая письмами, взбежала по лестнице.

— Бабуля! — Она постучала в дверь. — Тебе письмо.

Дверь молчала.

— Бабуля? Ты тут?

После долгой паузы из комнаты послышался сухой скрип:

— Тут.

— Что поделываешь?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Ты все утро у себя в комнате просидела.

— Да хоть бы и весь год, — огрызнулась бабуля.

Лидди подергала дверную ручку.

— Ты, никак, заперлась?

— Ну, заперлась.

— К обеду-то спустишься, бабуля?

— Еще чего! И к ужину не спущусь. Ноги моей внизу не будет, пока на кухне торчит этот окаянный костогрыз. — Через замочную скважину поблескивал колючий взгляд, который так и буравил внучку.

— «Мусорганик», что ли? — засмеялась Лидди.

— Я слышала, что сказал письмоносец. Ни прибавить, ни убавить. В моем доме львам не место! Вот, слушай! Муженек твой балуется.

Под лестницей ревел «мусорганик», перемалывая объедки, кости и всякую всячину.

— Лидци! — окликнул ее муж. — Лидди, беги сюда! Погляди: зверь, а не машина!

— Бабуля, — обратилась Лидди к замочной скважине, — неужели тебе не интересно?

— Глаза б мои не глядели!

За спиной у Лидди раздались шаги. Через плечо она увидела Тома, который остановился на верхней ступеньке.

— Спускайся, Лидди, попробуй сама включить. Я специально костей взял в мясной лавке. Этот проглот их уминает за милую душу!

Она спустилась в кухню.

— Страшновато, конечно, ну, да ладно!

Избавившись от лишних глаз, Томас Бартон постоял с минуту без движения; на его губах играла ханжеская усмешка. Потом он тихонько, если не сказать деликатно постучался в дверь и прошептал:

— Бабуля?

Ответа не последовало. Томас осторожно подергал дверную ручку.

— Будто я не знаю — ты тут, старая карга! Бабуля, тебе слышно? Это внизу, на кухне. Оглохла, что ли? Ишь, заперлась! Опять нос воротишь? На дворе лето, теплынь, чего тебе еще надо?

Тишина. Он направился в сторону ванной комнаты.

Коридор опустел. В ванной потекла вода. От кафельных стен гулким эхом отражалось громогласное пение Томаса Бартона:

В кухне заревел лев.

От бабули пахло допотопной мебелью, и пылью, и лимонными корочками, а с виду она была похожа на засушенный цветок. Ее решительный подбородок слегка отвис, выцветшие золотистые глаза смотрели пронзительно и сурово; раскачиваясь в кресле, она, словно топорик, разрубала горячий полуденный воздух.

До ее ушей долетела песня Томаса Бартона.

От этого сердце превратилось в ледышку.

Рано утром она слышала, как внучкин муж нетерпеливо крушил фанерный ящик, — ни дать ни взять малолетний сорванец, получивший на Рождество дьявольскую забаву. Яростно трещала крышка, рвалась бумага; потом раздались победные вопли — его руки уже оглаживали прожорливую машину. Еще в прихожей, поймав на себе орлиный взгляд бабули, он со значением подмигнул. Бам! То-то она припустила по лестнице, чтоб скорее захлопнуть за собой дверь!

Бабулю весь день била дрожь.

Лидди еще раз постучалась к ней в комнату, приглашая обедать, но снова получила отпор.

В душные послеобеденные часы «мусорганик» по-хозяйски обживался под раковиной. Ненасытная пасть с грозными, спрятанными от глаз клыками жевала, дробила, глотала и вожделенно причмокивала. Агрегат подрагивал и клокотал. Он сожрал свиные ножки, кофейную гущу, яичную скорлупу, куриные косточки. Его обуял неутолимый, первобытный голод, который таился в железном чреве, урчал в железных кишках, жадно поблескивал острыми, как бритва, винтовыми лопастями.

Когда пришло время ужина, Лидди поднялась наверх с подносом.

— Подсунь еду под дверь! — прокричала бабуля.

— Ну, знаешь ли! — не выдержала Лидди. — Ты хотя бы отопри засов: я тебе отдам поднос и уйду!

— Погляди-ка через плечо: не крадется ли кто сзади?

— Никого.

— Давай сюда! — Дверь распахнулась. От рывка добрая половина кукурузы просыпалась из тарелки на пол. Костлявая пятерня оттолкнула внучку и захлопнула дверь. — Зачем на пороге стоишь? — Старухино сердце трепетало, как заячий хвост.

— Да что на тебя нашло?

Бабуля смотрела, как дверная ручка крутится туда-сюда.

— Без толку объяснять, ты все равно не поверишь, девочка моя. В прошлом году я вас по доброте душевной пустила под свой кров. Но мы с Томом друг друга на дух не переносили. Потом он и вовсе решил меня извести, да только случая не было. Я-то знаю, что он задумал! В один прекрасный день ты придешь из магазина, а меня нет. Ты к нему: куда, мол, бабуля подевалась? А он осклабится и скажет: «Бабуля? Укатила на попутке в Иллинойс! Вмиг собралась — и поминай как звали». Больше ты свою бабулю не увидишь, Лидди, а знаешь почему? Догадываешься?

— Бабушка, это все выдумки. Том тебя любит!

— Он любит мой дом, старинные вещицы, денежки, что под матрасом припрятаны, — вот что он любит всей душой. А теперь оставь меня в покое, мне надо подумать. Гори все ясным пламенем, я отсюда не выйду.

— А как же твой певчий кенар, бабуля?

— Теперь ты будешь кормить моего Кенни. А Краппу покупай мясной фарш, чтобы песик не голодал. Время от времени приноси мне Китти — без кошки неуютно. Все, ступай. Я прилечь хочу.

Бабуля устроилась на кровати, словно по доброй воле улеглась в гроб и отдала богу душу. Восковые пальцы соединились на кружевных оборках сорочки, а глаза укрылись за трепетными мотыльками век. Что же делать? Кого натравить на железного паразита? Лидди? Нет, она молода еще, ей бы только печь сладкие плюшки да пончики, от нее даже пахнет опарой и теплым молоком. Думает, поди, что убить можно только для того, чтобы нашпиговать жертву чесноком, украсить ломтиком апельсина и подать к столу на парадном блюде — кромсай ее ножом, сколько влезет, она и не пикнет. Суровые истины внучке не растолкуешь: у этой хохотушки на уме одна сдоба с корицей.

Бабуля обреченно вздохнула.

Даже крошечная жилка на цыплячьей шее больше не билась. Только слабый присвист вырывался из усохшей груди, словно тень дурного предчувствия.

Лев спал в хромированной клетке.

Прошла неделя.

Бабуля появлялась из укрытия только за тем, чтобы «сбегать кое-куда». Дождавшись, когда во дворе надсадно закашляет автомобиль Томаса, она стремглав выскакивала в коридор и совершала короткую перебежку, а через пару минут уже падала на кровать и потом долго отлеживалась. Иногда Томас Бартон нарочно задерживался перед выходом на работу, приходил к ней на порог и стоял по стойке «смирно», математически строгий, как несгибаемая единица, а сам так и буравил глазами дверь, радуясь, что можно не спешить.