В плену у призраков

Шепотом произнесенное имя.

Мальчик вздрагивает во сне. Бледная, неясная луна сквозь туман освещает комнату. Вокруг лежат густые тени.

Он крутит головой, и, когда поворачивается к окну, лицо превращается в нежную и чистую, начисто лишенную красок маску. Но сон мальчика беспокоен, и глаза под опущенными веками лихорадочно движутся туда-сюда.

И вновь кто-то шепчет имя:

— Дэвид...

Звук доносится словно издалека.

Мальчик хмурится. Голос звучит в его сновидении — нежный, вкрадчивый зов во сне. Руки выпускают влажные простыни, губы приоткрываются в безмолвном шепоте. Свободно блуждающие мысли непроизвольно возвращаются из далеких странствий к действительности. По мере того как он просыпается, застрявшие в горле слова протеста вырываются наружу.

Он недоуменно смотрит на холодную, безжизненную луну, силясь понять, не приснился ли ему собственный крик.

Сердце его наполняет щемящая печаль. Она леденит ему кровь, которая движется в венах так медленно, словно делает над собой усилие, чтобы продолжать выполнять эту тяжелую, нудную и даже безнадежную работу. Но свистящий шепот прогоняет, уничтожает эту внутреннюю вялость и леность.

— ...Дэвид... — снова зовет голос.

И он знает его источник, и это знание заставляет содрогнуться.

Мальчик садится и вытирает глаза — он плакал во сне. Он пристально смотрит на неясные очертания двери спальни, и его охватывает страх. Он боится и... он зачарован.

Откинув одеяло, он встает и идет к двери, отвороты помятых пижамных брюк спускаются до самого пола и бьют его по пяткам. Мальчику не больше девяти лет, он маленький, темноволосый, бледный и выглядит необычно изможденным и усталым для своего возраста.

Он стоит перед дверью, словно боясь дотронуться до нее. Однако он озадачен. Больше того, его разбирает любопытство. Он поворачивает ручку, холод металла пронизывает его ледяной энергией, будто исходящей от хозяина зимней стужи. Но он едва чувствует этот холод, ибо все тело его сотрясает озноб. Он открывает дверь, за которой парит густая тьма, которая тут же черной тенью проникает в спальню. Это всего лишь иллюзия, но мальчик еще слишком мал, чтобы осознать и понять природу явления. Он отшатывается, отказываясь вступать в контакт с чернотой.

Зрение его постепенно проясняется, глаза привыкают к чернильной темноте, которая словно рассеивается и одновременно густеет. Он снова идет вперед, скорее робко и боязливо, чем осторожно, выходит за порог и, дрожа, останавливается на площадке лестницы, внимательно оглядываясь вокруг. Спуститься сейчас по лестнице — все равно что попасть в глубокую черную яму, ибо там царит кромешная тьма.

И вновь приглушенный, но настойчивый шепот:

— ...Дэвид...

У него больше нет сил сопротивляться, ибо этот призыв сулит ему надежду. Хрупкую надежду; находящуюся за гранью разумного, за его строгими и четкими пределами, и в то же время в этом призыве — пусть слабое, но отрицание чего-то ужасного, что заставляет его лихорадочно трястись от страха.

Он еще с минуту прислушивается, будто надеясь, что посторонний голос разбудит его родителей. Из их комнаты не доносится ни звука — горе лишило их и физических и душевных сил. Охваченный страхом, он вглядывается в царящую внизу тьму и, боясь все больше и больше, начинает медленно спускаться.

Пальцы руки скользят по стене, царапают тисненую бумагу. В душе его смешаны недоверие, любопытство, страх; глаза, в зрачках которых отражаются непонятно откуда взявшиеся искорки, похожи на два слабых огонька, медленно спускающихся в черную глубину.

У подножия лестницы он вновь останавливается и оглядывается через плечо, словно ища поддержки у своих обессиленных родителей. Но из их спальни по-прежнему не доносится ни звука. Во всем доме царит полная тишина. Не слышно даже голоса, который звал его.

В другом конце того коридора, в котором он сейчас оказался, виднеется слабое свечение, и оттуда тянется струйка пахучего дыма. Очень медленно, с трудом переставляя ноги, он движется на этот свет, пока не останавливается перед закрытой дверью. Теперь он действительно слышит звук — слабое движение, будто дом вздохнул. Возможно, это всего лишь легкий сквозняк.

Пальцы ног купаются в струящемся из-под двери свете; он пристально разглядывает их, стремясь оттянуть момент того, что ему неизбежно предстоит сделать. Неровный мерцающий свет мягко играет на пальцах. Рука крепко хватается за ручку двери, и на этот раз он не чувствует холода — металл влажный. Или это его ладонь влажна от пота?

Прежде чем повернуть дверную ручку, ему приходится вытереть ладонь о курточку пижамы. Но и после этого слабая рука скользит по гладкой поверхности, прежде чем ему удается крепко ухватиться за ручку и повернуть ее. У него даже промелькнула мысль о том, что кто-то держит дверь с другой стороны и мешает ему открыть ее. Но вот наконец дверь открывается. Он, заставляет себя войти внутрь, и лицо его заливает мерцающий свет.

В комнате горит множество свечей — их пламя колеблется, изгибается от ворвавшегося в открытую дверь воздуха, и аромат воска окутывает мальчика у входа. Тени мгновенно растворяются, но едва лишь пламя огромного количества свечей успокаивается, тени возвращаются вновь, по-своему приветствуя мальчика.

В дальнем конце комнаты, на покрытом кружевной скатертью столе, стоит гроб. Маленький детский гробик.

Не сводя с него глаз, мальчик идет дальше.

Ноги его словно налиты свинцом, но он с широко распахнутыми глазами приближается к открытому гробу. В неверном свете свечей на лбу его поблескивают капельки пота.

Он не хочет заглядывать в гроб. Он не хочет видеть лежащую в нем фигуру, ставшую такой чужой. Но выбора у него действительно нет. Он всего лишь ребенок, и разум его открыт для самых невероятных возможностей. В душе столь юных существ оптимизм может иногда приобретать весьма причудливые формы, но тем не менее он весьма им свойствен. Голос прошептал его имя, и он откликнулся на зов, у него были свои причины, чтобы попытаться понять непостижимое.

Он подходит все ближе и ближе, и постепенно взору его открывается фигура, лежащая в гробу, обитом изнутри шелком.