Тайна говорящих идолов (ЛП)

Ахмед Абдулла

Тайна говорящих идолов

— Трижды боги позвали меня по имени, — сказал араб.

— Ложь! — возопил знахарь. — Убить его! Убить…

Африка окружала их — черная зловонная рука, щедро дарящая золотом и драгоценностями. Но и давая, она душила и сокрушала.

Они страшились и ненавидели Африку, но и любили ее. Любовь их была сильнее, чем любовь к женщине, и непобедимее, чем любовь к золоту. Они любили ее, как курильщик опиума любит тягучий маковый нектар, что успокаивает его — и успокаивая, убивает. а душила и сокрушала.

Такова была Африка.

Она не была бы Африкой, если бы, помимо прочего, не свела вместе этих двоих. Странной парой были они — Джеральд Донаки, чья суровая шотландская кровь с грехом пополам усмирялась лишь тем обстоятельством, что он родился и воспитывался в Чикаго, и Махмуд Али Дауд, угрюмый темноликий араб из Дамаска.

Арабом он был во всем — алчный, и вместе с тем щедрый, учтивый, но властный, искренний, но заносчивый, сострадательный, но хладнокровный и жестокий, сдержанный, но страстный, простой, но многоликий.

Их фирма, «Донаки и Дауд», была известна от Кейптауна до Конго. Слава ее простиралась вглубь мрачного континента, вдоль длинной сонной реки, и достигала даже черных шатров туарегов. Она вошла в историю африканской коммерции, ее уважали в Париже и Лондоне, ее боялись в Брюсселе, ей завидовали в Берлине.

«Донаки и Дауд» торговали слоновой костью и страусиными перьями, каучуком и золотом, бусами, ситцем, камедью, краской, хинином, а также, чего греха таить, смеющимися идолами с западного побережья, сделанными в Бирмингеме, ящиками дешевого ливерпульского джина и ружьями, которые взрывались на третьем же выстреле.

Вдоль всей реки выставляли напоказ свое богатство их фабрики, пристани, порты и склады. Их пароходы ходили до самого водопада Виктория. Дважды в год стремительные и дорогостоящие крейсера возили ценные грузы в Бремен и Ливерпуль. Повсюду «Донаки и Дауд» успели оставить след — на юге их владения простирались вплоть до Матабелеленда, на севере — до границ французского протектората в Марокко.

Они могли бы продать свое дело по любой или почти любой цене крупной королевской компании, с которой сражались на протяжении десяти лет и в итоге пришли к вполне удовлетворительной ничьей, и вернуться с набитыми кошельками домой: Донаки — в свой дворец в Чикаго, о котором он с ностальгией вспоминал, когда воды реки поднимались высоко, а температура — еще выше, и который он наконец-то увидел бы наяву, а не в грезах, а Махмуд Али Дауд — в свою уютную виллу в Дамаске с роскошным садом и десятком разновидностей финиковых деревьев, о которых он так любил поговорить.

— В моем саду — все финиковые деревья Арабистана, — говорил он своему товарищу, прищелкивая языком. — Желтые и ароматные финики аш-Шелеби с маленькими косточками, финики Ажва, которым Пророк, мир ему, дал особенное благословение, финики аль-Бирни, о которых говорится: «Разлука с ними суть болезнь, а в них болезни нет».

И тогда они начинали говорить о том, как продадут свою компанию и вернутся домой.

Они говорили об этом в жаркие сезоны, когда огромное и безмолвное солнце нависало над ними подобно некой ненавистной и неумолимой силе, когда все богатства Африки казались лишь проклятым наследством, цена которому были страдания, что человек не в силах вынести. Они говорили об этом в сезоны дождей, когда дождь падал на землю с грохотом, образуя пар и затапливая все вплоть до предгорий, когда поля обращались в грязь, когда вода озера сгущалась до мерзкой коричневой слизи, когда великая река воняла, точно труп некоего невообразимого и отвратительного зверя.

Они говорили об этом с тоской в голосах. Год за годом они ссорились и проклинали друг друга, и год за годом они оставались.

Такова была Африка. Ее сладкая отрава проникла в их души, и теперь они не могли без нее обойтись.

Донаки вздохнул и посмотрел на товарища.

— Послушай, Махмуд, — жалобно сказал он. — Грейнджер уже третий за последние три месяца, кто пропал там. Третий, черт побери! А бросить этот порт мы не можем — это же лучший порт на всем проклятом нагорье! Та, другая, компания сразу же за него ухватится. Они уже сто лет пытаются там обосноваться. Оттуда мы получаем столько же слоновой кости, сколько из остальных речных портов, вместе взятых. Ну хорошо, допустим, не слоновой, а мамонтовой, но покупателям-то какая разница? Слоны и мамонты так похожи.

Пока он говорил, араб пересчитывал резные деревянные бусины на своих четках. Когда Донаки закончил, Дауд поднял глаза:

— Можно послать Уоткинса. Уоткинс — надежный человек. Он хорошо справился в порту на побережье и знает язык. Или Пальмьера, хитрого бельгийца. Он хорошо знает Конго.

Донаки ударил по неровному, потрескавшемуся от жары столу, волосатым кулаком:

— Да это же убийство чистой воды, Махмуд! Они пропадут, пропадут, как и остальные.

Араб склонил голову:

— Все мы подвластны року. Возможно, буш их поглотит.

Донаки яростно прервал его:

— Буш? Буш? Ты хочешь сказать…

Его собеседник поднял тонкую смуглую руку:

— Тише, друг мой. У нас нет доказательств. Кроме того, дать имя тому, чего нет — плохая примета. — Он резко щелкнул пальцами, чтобы отвадить беду.

— У нас есть доказательства, что трое наших наместников пропали один за другим, — громко и сердито отозвался Донаки. Араб улыбнулся:

— Что нам с тобой до того, друг мой? Мы им платим? Мы платим им хорошо. Если находятся глупцы, что продают дьяволу душу, те же глупцы могут продать нам тело. Они знают, что у порта плохое имя, но, тем не менее, многие готовы туда направиться. — Он указал на гору писем на столе: — Ты читал, что они пишут? Они хотят пойти. Пусть идут. Среди желающих есть даже представители компании. У нас широкий выбор. Мы можем послать кого угодно.

Донаки гневно посмотрел на товарища:

— Мы все равно будем убийцами.

— Откуда ты знаешь, что остальные были убиты?

— Боже милостивый! Откуда я знаю? Не могли же они зайти в буш и пропасть без следа просто ради развлечения, правда?

Его собеседник улыбнулся.

— Аллах керим! — сказал он набожно, замолк и снова принялся перебирать четки.

Донаки поднялся и передвинул кресло, в котором сидел. Но лучи солнца проникали во все щели и трещины их мазанки, и во всей просторной, квадратной комнате не осталось ни одного уголка, куда не падали бы узкие полоски света.

Ослепительно желтый поток света будто бы пронзал жестяную кровлю. Он причинял боль глазам, заставлял сморщивать лица и утомлял мозг.

Пейзаж, который открывался за усаженными мухами окнами, был красив. Под солнцем тропиков покатые кровли складов, колокольня миссионерской церкви и хижины туземцев, похожие на ульи, пестрели всеми оттенками пурпурного, зеленого и синего, подобно хвосту огромного павлина. Небо, напоминавшее чашу, покрытую эмалью, было почти безоблачным. Редкие узорные облака походили на арабески, нарисованные пурпурными чернилами на забытом золотом византийском пергаменте.

А вдалеке, по ту сторону сверкающей реки, выделялась мрачная черная полоска леса.

Но Джеральд Донаки не видел всей этой красоты. Он ощущал лишь безжалостно душащую его руку Африки, лишь ее зловоние.

А затем его мысли, конечно же, вернулись к порту у буша, в большом бассейне Л’Попо, за триста миль вверх по реке.

Это был, безусловно, самый важный порт на возвышенности, принадлежащий «Д-Д», как обычно называли их фирму по всему побережью. Он уютно устроился в конце небольшого речного залива, где вода глубока и можно было надежно встать на якорь, примерно за пятьдесят миль к югу от водопада. Этот порт был достаточно безопасен на протяжении всего года и поэтому стал основный центром всей торговли на возвышенности.

К северу от порта лежали густые черно-зеленые леса, они же — лучшее в Африке место для добычи слоновой кости. Ее бесконечный и драгоценный белый поток шел от поста к побережью, а оттуда — в Ливерпуль и Бремен. Туземцы были некрещеными, неиспорченными и дружелюбными и никогда не доставляли ни малейшей проблемы.