Синий олень. Трилогия (СИ)

– Ты ведь уже почти взрослая девушка, – говорила Ксения Михайловна, – а девушка должна держать себя с достоинством – так, чтобы к ней относились с уважением. Как, ты думаешь, к тебе отнесутся твои товарищи, если ты сядешь за парту в брюках и с накрашенным лицом? И я часто вижу тебя без пионерского галстука, почему?

Ксению Михайловну школьники не боялись – с ней всегда можно было поговорить по душам, высказать свое мнение и при этом быть уверенным, что репрессий за этим не последует. Поэтому Таня позволила себе равнодушно буркнуть:

– Забываю.

– Ну, как же это можно забывать? Посмотри на свою сестру – она всегда подтянутая, в пионерском галстуке, успевает и в школе, и музыкой занимается, на конкурсах выступает. Товарищи ее уважают, и разве она когда‑нибудь позволила бы себе прийти в школу в брюках и с накрашенным лицом?

– У Машки брови черные, ей краситься не нужно.

Ксения Михайловна посмотрела на сидевшую перед ней девочку и почувствовала к ней нечто вроде жалости – действительно, Маша Муромцева, ее двоюродная сестренка, была удивительно хороша, копия своей матери. У нее были черные брови и музыкальные способности, ее все хвалили, ею любовались знакомые и незнакомые люди, а что при этом оставалось Тане с ее простеньким и невыразительным лицом? Конечно, девочка‑подросток в переходном возрасте подобные вещи воспринимает очень болезненно. И старенькая учительница продолжала увещевать:

– Главное, Танюша, не внешность. Я видела много девушек – внешней красотой они не отличались, но были умницами, верными товарищами, замечательными людьми. И что ты думаешь? Мужчины уважали и любили их гораздо больше, чем хорошеньких пустышек!

– Я тоже считаю, что любят не за красоту, – спокойно согласилась Таня. – Я в одной книге прочла, что мужчины ценят в женщине шарм больше красоты.

– Что ценят? – голос старушки растерянно дрогнул.

– Шарм. Ну, это у французов вроде обаяния. Только надо свой шарм подчеркивать – одежда, макияж и все такое. Но главное, конечно, сексапильность.

– Что?! – Ксения Михайловна внезапно осипла. – Ты… ты где прочитала эту ерунду? Деточка, у нас в стране столько замечательных книг о прекрасных и вечных человеческих ценностях, я советую тебе взять их в библиотеке и почитать. Тогда ты поймешь, что настоящие мужчины ценят в женщине больше всего!

– Да? А что они ценят?

– Красоту души, честность, преданность Родине – вот, что главное в человеке!

Таня вздохнула, а когда заговорила, в голосе ее слышалась жалость:

– Ксения Михайловна, а вы хоть сами верите в то, что говорите?

– Что?! – это прозвучало надтреснуто, растерянно и немного сконфуженно: – Ты… ты хочешь сказать, что я тебе лгу?

– Нет, что вы, я понимаю – теперь все не так, как было в ваше время. У нас, например…

Злата Евгеньевна поспешно постучала в дверь и вошла в кабинет, прервав разглагольствования племянницы. Сразу увести Таню домой ей, однако, не позволили – велев девочке подождать, тетку пригласили в кабинет директора.

– Мне все‑таки хотелось бы как‑нибудь поговорить с отцом или матерью Тани, – сухо заявила директриса.

Классная руководительница вторила ей:

– На родительские собрания ходите вы, все организационные вопросы решаете вы, но ведь у вас своих трое, мы понимаем, что вам трудно заниматься еще и племянницей.

– Что вы! – возражала Злата Евгеньевна. – Мы живем одной семьей, и для меня нет разницы – что мои дети, что Танюша. Она для меня, как родная дочь.

– Но ведь у нее есть родители, или они вообще не занимаются ее воспитанием?

– Мой брат ученый, он очень много сил отдает своей работе, поэтому я помогаю по мере возможности.

– Но у девочки есть также и мать.

– Да, но она тоже много работает. К тому же, как раз вчера они уехали в Москву – у близких нам людей случилось несчастье, и мы очень из‑за этого переживаем. Разумеется, на Тане все это тоже сказалось.

– Внешне не очень похоже, чтобы она особенно переживала, – проворчала директор, но все‑таки немного смягчилась, – когда родители вернутся, хорошо было бы им зайти в школу – хотя бы познакомиться с учителями их дочери.

Сергей вернулся из Москвы перед Новым годом, а Наталья оформила отпуск и оставалась с невесткой еще почти два месяца – вернулась только в конце февраля, недели за две до дня рождения Тани. Поезд прибыл в половине шестого утра. Когда Сергей привез жену с Московского вокзала, в доме все еще спали. Кроме Златы Евгеньевны, конечно, которая обычно вставала очень рано и готовила завтрак. Она вышла в прихожую встретить невестку, но не успела сказать и двух слов, как на пороге комнаты девочек появилась Таня в ночной рубашонке.

– Мама! – она бросилась к протянувшей руки матери, но на полпути внезапно остановилась, застыв на месте, потом повторила, но уже совсем другим – полным укоризны – голосом: – Мама!

– Танюша, ты что? – Наталья стояла с протянутыми руками. – Иди ко мне, доченька!

Таня резко повернулась и пошла обратно в свою комнату, грубовато бросив через плечо:

– Спать хочу!

Мать метнулась было за ней, но Злата Евгеньевна ее остановила:

– Оставь, с ней что‑то странное творится в последнее время – переходный возраст. Пойдем на кухню, позавтракаем. Как Халида?

Сидя на мягком кухонном диванчике и сжимая в ладонях чашку, Наталья рассказывала короткими и рублеными, словно ей что‑то сжимало горло, фразами:

– Халида беременна – хотела сообщить Юре в тот день, когда он… Так и не сообщила.

– Боже мой! – ахнула, прижав руки к груди, Злата Евгеньевна. – Бедная девочка!

– Ильдерим, брат Халиды, прилетал из Тбилиси. Ходил с нами к следователю. Ничего нового – объявили во всесоюзный розыск. Халида в ужасном состоянии, просто ужасном! Я не могла уехать, пока Ильдерим не привез мать. Фируза побудет с ней в Москве.

– Что говорит следователь? – угрюмо спросил Сергей. – Я хотел к вам приехать на прошлой неделе, но нужно было срочно разбираться с аппаратурой для дагестанского комплекса.

– Никаких результатов. Мы с Ильдеримом говорили с ним – ходили вдвоем, без Халиды. Потом с Фирузой. Он говорит, что… что надежды мало. Я попросила, чтобы в случае… Что если вдруг что‑нибудь обнаружат, то… не сообщать пока Халиде – пусть позвонит нам. И Фируза очень его просила – он согласился.

– Как же это можно – не сообщить жене? – печально покачала головой Злата Евгеньевна.

– Потом, когда родит. Он обещал.

Откинувшись на спинку дивана, Наталья закрыла глаза. Сергей и Злата Евгеньевна молчали, не находя слов, чтобы ее утешить.

На следующий день вечером Маша, укладываясь спать, печально сказала сестре:

– Знаешь, я думаю, в этом году мы не будем справлять «наш день».

«Наш день» был главным семейным праздником, который торжественно отмечали в первую субботу после дня рождения тройняшек. Накануне взрослые закупали продукты, с утра начинали печь пироги и готовить салаты, а вечером большая квартира Муромцевых с трудом вмещала гостей – мальчишек и девчонок, которые пели, плясали и уплетали приготовленные Златой Евгеньевной яства. Гости поздравляли всех четверых виновников торжества, хотя Таня родилась на две недели раньше двоюродных братьев и сестры. В «настоящий» же день рождения именинников поздравляли и дарили им подарки только самые близкие – родители, братья, сестры, дяди и тети. Но, конечно, все эти подарки были не главным – главным было то ожидание «нашего дня», каким с первого дня весны жило все молодое поколение Муромцевых. Слова Маши о том, что этот праздник может быть отменен, казались почти что кощунственными.

Таня не успела ничего сказать в ответ – за перегородкой послышался шорох, и Женька с Эрнестом в унисон спросили:

– Почему это?

Не повышая голоса, потому что за фанерной стенкой и так все было прекрасно слышно, Маша объяснила: