Синий олень. Трилогия (СИ)

– Допустимо.

– Вот как? – Ларионова слегка прищурилась и строго оглядела зал. – Что ж, видно неважно ведется комсомольская воспитательная работа в вашей школе, раз тебе никто до сих пор не объяснил, как должна выглядеть школьница.

Таня не успела ответить, потому что, торопливо поднялась ее классная руководительница Марина Афанасьевна.

– По поводу внешнего облика Тани Муромцевой у нас уже был крупный разговор. В этом году она часто приходила в школу без пионерского галстука. Когда же явилась в школу в брюках и с накрашенным лицом, это вообще была кульминация всего – я однажды даже не допустила ее к занятиям. Однако после этого последнего разговора нам всем казалось, что Таня осознала свои ошибки. Как видно, это не так. Я, как классный руководитель, считаю, что ей еще рано становиться в ряды Ленинского комсомола!

Сказав все это, она с досадой подумала:

«Все Юлька Измайлова с Сорокиным виноваты – уверили с утра директрису, что девочка серьезная, умная, можно ее выпускать, вот она и пошла у них на поводу. И мне же еще и замечание: не можете найти подход к Тане Муромцевой, девочка способная, одаренная. А я как чувствовала – эта Муромцева обязательно что‑нибудь да выкинет! Директрисе нашей давно пора на пенсию, она из ума уже выжила и перестала разбираться в детях, дура такая!»

В принципе Таня и сама помнила обо всех своих былых грехах. На тот случай, если разговор о них вдруг всплывет на собрании, у нее еще накануне было заготовлено трогательное торжественное обещание – никогда не повторять подобного впредь. Однако тут она страшно удивилась – во‑первых, потому что директриса из‑за нее, оказывается, ругала Марину Афанасьевну, а во‑вторых, потому что Марина Афанасьевна откровенно и при всех назвала директора дурой.

– А почему это вы считаете, что наша директор – дура?

Вопрос Тани прозвучал негромко и растерянно, но в зале наступила гробовая тишина, хотя она этого не заметила – ей вдруг показалось, что воздух наполнился гулом голосов и обрывками фраз.

– Что?! – Марина Афанасьевна произнесла это так, словно коротко икнула и при этом подавилась, а на лице ее выступили два алых пятна. Таня в недоумении пожала плечами:

– Но вы же сами только что сказали…

– Я?! Когда?! – учительница чуть не плакала.

Оторопевший комсорг школы Глеб Сорокин ровным счетом ничего не понял, но нужно было как‑то выходить из положения, поэтому он заговорил – веско и солидно:

– Комитет комсомола школы решил рассмотреть заявление Тани Муромцевой, поскольку комсомольцы ее класса дали ей положительную характеристику. Кручинин, на каком комсомольском собрании было решено рекомендовать Муромцеву в комсомол?

Комсорг класса Лева Кручинин в растерянности поднялся с места, захлопал рыжими ресницами, и уши его стали цвета заходящего солнца.

– Я… не… – соврать он все‑таки не решился и уныло признался: – Ну, она подошла ко мне, и я подписал.

– Выходит, что ты обманул комитет комсомола и всех комсомольцев школы, подписав ей заявление самолично? Без обсуждения с комсомольцами класса?

– Ну…

Лева поник в унынии, и всем стало ясно, что главная вина за то, что несознательную Муромцеву рекомендовали в комсомол, ложится на недобросовестного Левушку. Глебу Сорокину слегка полегчало, и он грозно отчеканил – так, словно забивал гвозди в крышку гроба:

– Что ж, с тобой нам тоже придется разбираться, Кручинин. А что касается тебя, Муромцева, то я уверен, что мнение наших комсомольцев будет однозначным: в комсомол тебе вступать еще рано. Возможно, ты думаешь, что комсомол – это игра, развлечение? Ошибаешься, комсомол – организация самых лучших и достойных!

«Надо же – такое устроить при Ларионовой! – в сердцах думал он. – Идиотка! Дебилка!»

Обиженная Таня, повернув голову к Сорокину, холодно оглядела его с ног до головы.

– Сам ты идиот и дебил! – спокойно проговорила она.

– Нет, это просто неслыханно! – Ларионова вперила гневный взгляд в девочку, накрасившую глаза а ля сфинкс да еще вдобавок к этому невозмутимо оскорблявшую всех со сцены на общем комсомольском собрании. – Нет, я говорю даже не о том, что тебе не место в комсомоле – тут должен быть поставлен вопрос о пребывании тебя в пионерской организации. Это тоже большая честь – быть пионеркой, носить на шее галстук цвета крови, пролитой отцами и дедами за свободу и равенство!

Второму секретарю райкома комсомола отчего‑то было не по себе, она глядела на спокойное лицо Тани, и нервно думала:

«Что же это за поведение? Да ее вообще надо изолировать от детского коллектива!».

– Это вас нужно изолировать от детского коллектива, – четко и невозмутимо произнесла Таня, а потом, вспомнив слова, сказанные однажды Петром Эрнестовичем о ком‑то из сослуживцев, добавила: – Шли бы вы работать на завод или в колхоз, от вас там было бы больше пользы, – она сдернула с шеи пионерский галстук и бросила его на стол перед беспомощно взиравшими на нее членами комитета комсомола школы. – Пожалуйста, забирайте свой галстук, очень нужно! Я и сама не хочу его носить.

Старшая пионервожатая Юля ахнула и горестно всплеснула руками:

– Таня, как ты можешь! Во время войны пионеры готовы были скорей умереть, чем снять свой пионерский галстук!

Глаза Юли были полны испуга и даже жалости, она растерянно думала:

«Девочка, наверное, нездорова, что‑то с ней случилось».

Впервые за все время лицо Тани утратило спокойное выражение, и губы тронула легкая усмешка:

– Да ладно! Я здорова, мне просто красный цвет не идет, – вскинув голову, она спрыгнула со сцены и бросилась прочь из зала.

Маша догнала сестру лишь возле самого дома. Близнецы плелись сзади, Женька нес оставленную Таней в школе куртку, Эрнест – матерчатую сумку с ее сапогами. Вид у обоих был весьма озабоченный – они размышляли о том, зачтутся ли им в данной ситуации двадцать невыученных английских глаголов.

– Танька, ты что, с ума сошла? Что с тобой? Оденься, ветер же, – запыхавшимся голосом растерянно просила Маша, пытаясь набросить Тане на плечи курточку.

Таня оттолкнула ее руку и побежала вверх по лестнице. Едва тетка открыла ей входную дверь, она, бросилась в свою комнату, упала на кровать лицом вниз и положила себе на голову подушку, демонстративно показывая, что никого не хочет видеть и слышать.

Вечером, едва Сергей приехал из института, а Наталья вернулась из поликлиники, в дверь позвонили – пришла классная руководительница Тани Марина Афанасьевна. Ее пригласили в гостиную, она говорила долго и голосом полным благородного возмущения. Наталья сидела бледная, виновато ахала, Сергей краснел, беспомощно разводя руками, и лишь Злата Евгеньевна, которую Маша и мальчики уже ввели в курс дела, хранила молчание. Когда Марина Афанасьевна полностью себя исчерпала, Сергей виновато сказал:

– Бога ради, простите, Марина Афанасьевна, мы никак не ожидали такого от Татьяны. Я даже не знаю, что и сказать – я с ней сегодня же поговорю.

– Да‑да, я понимаю, но, видите ли… после всего случившегося… гм… и я, и директор…гм… мы считаем, что было бы лучше перевести Таню в другую школу.

И тогда впервые за все время Злата Евгеньевна, не дав Сергею ответить, подала слово:

– Я полагаю, прежде нужно было бы во всем разобраться, – холодно сказала она. – И хорошо бы выяснить, что заставило девочку вести себя подобным образом. Но я поговорю с Таней, и если она согласится, я завтра же заберу из школы ее документы.

Марина Афанасьевна хотела было возразить, но запнулась, встретившись с пристальным взглядом красивой седоволосой женщины, слегка покраснела и лишь молча кивнула. Сергей, проводив учительницу, громко постучал в комнату девочек, крикнув: