Синий олень. Трилогия (СИ)

– А я ночью слышала, как вы играли.

– Что ты придумываешь, Марья? – укоризненно воскликнул Петр Эрнестович. – Как ты могла слышать, если Таня ничего не слышала?

– Нет, папочка, правда. Таня сразу заснула, а я лежала и слышала – только очень‑очень тихо.

Маша не имела привычки придумывать и сочинять, поэтому Злата Евгеньевна немедленно вступилась за дочь:

– Нет, Петя, возможно, что до их с Танюшкой угла что‑то и доносится. Они ведь рано ложатся спать, для них девять вечера – уже ночь. Но, в крайнем случае, можно будет укладывать Машеньку в гостиной, ничего страшного. Или пусть они поменяются комнатами с мальчиками – те сразу засыпают, как убитые, их из пушки не разбудишь.

Маша и ее двоюродная сестра Таня спали в угловой комнате, которую прежде занимал Сергей, отец Тани. Фанерная перегородка отделяла их от бывшего кабинета Петра Эрнестовича, где разместились Женька и Эрнест, братья‑близнецы Маши, похожие, как две капли воды – даже родители порою могли их перепутать. Один лишь анализ крови мог безошибочно указать, кто есть кто, потому что Женя, как и его мать, был носителем bacteria sapiens, Эрнест – нет. Но на поведении мальчиков это различие никак не сказывалось, они часто даже говорили в унисон, и теперь дружным хором заявили:

– Мы не хотим в комнату девчонок! Это женская комната!

– Да ладно вам! – рассмеялся Сергей. – Раньше это была моя комната, между прочим!

Гость же заволновался, расстроился:

– Нет‑нет, я перейду работать в другую комнату, чтобы не беспокоить юных дам.

– Нет, играйте, пожалуйста! Мне там одно место так понравилось! – воскликнула Маша, и ее красивое личико вспыхнуло. – Вот это, – она чистым тоненьким голоском пропела музыкальную фразу.

На лице флейтиста изумление сменилось восхищением.

– Изумительно! – отрывисто произнес он.

– Она у нас любит петь, в детском саду выступает на всех утренниках, – Злата Евгеньевна быстрым ласковым движением прижала к себе голову дочери.

– Я не о том – у вашей дочери абсолютный слух, мадам ее нужно обязательно учить музыке, поверьте мне! Я бы даже посоветовал выбрать скрипку – с таким слухом! Вы хотели бы играть на скрипке, юная дама? – обратился он к пятилетней Маше.

Та, зардевшись, кивнула головой. Взгляд флейтиста ненароком скользнул по лицу Тани, сидевшей рядом с сестрой, и он подумал:

«Странно – совсем не похожи. Какая неприятная и некрасивая девочка. Хотя говорили, кажется, что они не родные, а двоюродные».

Таню вдруг охватило неприятное чувство, она резко ковырнула вилкой пудинг, так что подливка брызнула ей в лицо, и безмятежно во всеуслышанье заявила:

– А вот я не хочу играть, я вообще музыку не люблю – она скучная. А Машка врет, я тоже слышала, как вы играете, только мне не понравилось – бу‑бу да бу‑бу!

Она нарочно исказила музыкальную фразу. Музыкант покраснел, и на минуту за столом воцарилось растерянное молчание, потом рассерженная Наталья резко сказала дочери:

– А тебя никто и не спрашивает! Вытри рот, ты совершенно не умеешь себя вести!

Она была совсем еще молода и не умела скрыть своей досады – на неделикатность Тани, на ее идиотски безмятежное перепачканное лицо и на музыканта, который с самого начала даже не смотрел в сторону ее дочери. Словно кроме хорошенькой Маши с ее слухом за столом не было других детей! Тактичная Злата Евгеньевна попыталась сгладить неловкость:

– Ну, сегодня у нас вся молодежь перепачкалась, на Женьку посмотрите. А ну, ребятки, дружно вытираем рты, – и она перед каждым положила еще по одной салфетке.

Флейтист поднялся:

– Извините, мне, пожалуй, пора – жена уже беспокоится, наверное. Так вы приводите вашу очаровательную девушку в музыкальную школу при консерватории, я поговорю с супругой – она ведет там класс фортепиано и посоветует все, что нужно.

С тех пор Маша начала заниматься музыкой. Со старого рояля работы Шрёдера, уже около полувека томившегося в гостиной, сняли чехол и вызвали настройщика – каждый знает, что скрипач должен уметь играть на пианино. Маше покупали скрипки – сначала «восьмушку», потом «четвертушку», а к четырнадцати годам Петр Эрнестович достал для дочери настоящую скрипку работы Ивана Батова.

Занималась она, как правило, в гостиной, а Таня в это время, демонстрируя свое презрение, затыкала уши и уходила в другую комнату. Злата Евгеньевна предлагала племяннице тоже учиться игре на пианино, но девочка отказалась наотрез – в память ей врезалось неприятное ощущение, возникшее при первой встрече с соседом‑музыкантом. И впоследствии, если им случалось столкнуться в подъезде, в душе ее вновь возникало похожее чувство, хотя флейтист каждый раз преувеличенно вежливо улыбался ей и снисходительно кивал седой головой.

К седьмому классу Таня Муромцева вытянулась и переросла почти всех своих одноклассников. Она коротко обстригла волосы, начала прогуливать уроки и дерзить учителям, но их выводили из себя не столько слова и поступки девочки (в переходном возрасте подростки часто ведут себя неадекватно), сколько тот безмятежный вид, с которым она совершала все свои прегрешения. Наталья ходить в школу избегала, отговариваясь работой, Сергею тоже постоянно было некогда, и весь огонь принимала на себя Злата Евгеньевна.

– Злате легче общаться с учителями, – оправдываясь, говорила мужу Наталья, – они сначала расскажут ей, какая у нее хорошая дочь – ведь Маша учится на одни пятерки – потом перейдут к Тане, а Таня… Таня ведь ей не дочь, а только племянница.

– Зря ты так, – Сергей недовольно морщился, – Злата одинаково болеет душой за всех наших детей, это просто мы с тобой нахально взвалили на нее свои обязанности, и она делает то, что должны делать мы.

– Да? Ну, раз ты такой совестливый, то ты и иди на следующее родительское собрание.

– Я очень занят, и тебе это прекрасно известно.

– Я тоже занята. И потом, когда моего ребенка начинают ругать, я начинаю спорить, и из‑за этого только хуже, а ты прекрасно умеешь разговаривать с людьми.

В конце концов, они нашли соломоново решение – на очередное родительское собрание решили пойти вместе. Но поздно вечером накануне собрания из Москвы позвонила Халида.

– Наташенька, я просто не знаю, что мне делать.

Халида никогда не паниковала по пустякам, поэтому Наталью встревожил тон, каким это было сказано.

– Что такое, дети?

– Нет… Юра.

Наталья, побледнев, опустилась на диван. Сергей, увидев помертвевшее лицо жены, отобрал у нее трубку.

– Халида? Что случилось, девочка?

– Дядя Сережа, я просто не знаю… Юра… Он позавчера ушел из дому, и до сих пор его нет. Я пошла в милицию, а они… они даже заявление не взяли – говорят, что должно пройти три дня, и потом… сказали, чтобы я поискала мужа у его любовницы. Я обзвонила всех его друзей и знакомых – никто ничего не знает. А сегодня я… я узнала, что в тот вечер Юра был у своего оппонента, они поговорили, и Юра… он вышел от него в ужасном состоянии, выбросил кейс с диссертацией на помойку – люди видели. А потом… потом его уже никто больше не видел. Я боюсь, я не знаю, что мне делать.

– Халида, – Сергей стиснул похолодевшую руку жены, – возьми себя в руки и думай только о детях. Мы с Натальей сейчас собираемся и едем на вокзал – к утру будем в Москве.

Через час они уехали, а через пару дней на долю Златы Евгеньевны опять выпало улаживать конфликт, возникший по милости ее дорогой племянницы.

В тот день Таня явилась в школу с накрашенными глазами и в обтягивающих брючках. Классный руководитель вышла из себя, не разрешила ей идти на урок и немедленно позвонила Муромцевым домой.

– Приезжайте в школу за Таней, она не допущена к занятиям и до вашего прихода будет находиться в кабинете завуча.

Бросив все дела, Злата Евгеньевна примчалась в школу на такси и, подойдя к неплотно прикрытой двери кабинета, с опаской заглянула в щелку. Ее племянница с безмятежным видом развалилась на стуле и слушала нравоучения замдиректора по воспитательной работе – добрейшей старушки Ксении Михайловны Кирсановой.