Последний человек

— За меня не бойтесь, — печально ответила бедная женщина. — Не думайте, что без согласия нашего вождя вы смогли бы выйти из этих стен. Это он освободил вас, а мне поручил вывести отсюда, потому что я лучше знаю, зачем вы пришли сюда, и могу оценить, сколь он милосерден, отпуская вас.

— Неужели вы верите этому человеку? — вскричал я. — Живой я страшен ему как враг, а мертвый также опасен, ибо за меня стали бы мстить. Давая мне бежать тайно, он показывает сторонникам свою последовательность, а милосердие ему неведомо. Вы так же свободны, как и я. Идемте со мной, Джульетта! Мать нашей покойной Айдрис ласково встретит вас, благородный Адриан будет вам рад. Вы найдете у нас покой, любовь и больше надежды, чем может дать фанатизм. Идемте же! Не бойтесь, мы будем в Версале задолго до рассвета. Закройте за собой дверь этого преступного притона. Милая Джульетта, уйдем от лицемеров и злодеев к добрым и любящим людям.

Я говорил торопливо и пылко; когда с ласковой настойчивостью я стал увлекать ее к выходу, воспоминания о былом, о юности и счастье, казалось, заставили ее заколебаться. Но внезапно она вырвалась с криком:

— А ребенок?! А мое дитя?! Моя девочка в его руках — это заложник!

Она кинулась прочь, в глубь коридора, и дверь закрылась за нею, разлучив нас. Джульетта осталась пленницей преступника, в отравленной атмосфере, которая царила вокруг этого демона; а меня овевал ветерок, мне приветливо светила луна, я был свободен. Радуясь своему спасению и вместе с тем печалясь, я вернулся в Версаль.

Глава шестая

Прошла зима, богатая событиями; зима, давшая нам передышку. Солнце, ходившее в небе низко, предоставляя большую часть времени ночи, начало постепенно удлинять свой дневной путь и выше взбираться на свой трон, украшая и лаская землю. Подобно мухам, которые в час отлива собираются на сухой скале, мы беззаботно играли со временем, подчиняясь нашим надеждам, страстям и желаниям. Теперь, заслышав грозный гул подступавшего к нам океана смерти, мы устремились в какую-нибудь спасительную щель, прежде чем нас окатит его первая волна. Было решено немедленно перебраться в Швейцарию, и нам уже не терпелось покинуть Францию. Под сенью ледников, в тени сосен, чьи могучие ветви клонятся под тяжестью снега, возле студеных потоков, которые стекают с тех же медленно тающих глетчеров, среди частых бурь, очищающих воздух, мы мечтали обрести здоровье, если только и оно не несло нам болезнь.

Сами мы усердно принялись готовиться к отъезду. Сейчас мы прощались не с родной страной, не с дорогими могилами, не с цветами, деревьями и ручьями, возле которых выросли. К чему было печалиться, покидая Париж? Нам становилось стыдно при воспоминании о недавних раздорах и грустно при мысли, что мы оставляем здесь несчастные обманутые жертвы под деспотической властью самозванца. К чему сожалеть о садах и рощах, о залах версальских дворцов, которым, как мы боялись, скоро предстояло стать жилищами смерти, когда нас ждали долины более прекрасные, чем любой сад, могучие леса и залы, созданные не земной властью, но самой природой; залы, где стенами служат беломраморные Альпы, а кровлею — небеса.

Однако с приближением дня, назначенного для отъезда, мы пали духом. Вокруг нас роилось все больше зловещих предзнаменований, и напрасно было бы говорить, что «они естественны, они обычны» ³¹⁵.

Уханье совы среди дня, полет летучей мыши над постелью красавицы, раскаты грома ранней весной, при безоблачном небе, неожиданное и мгновенное увядание дерева или куста — все это хотя и редкие, но присущие природе явления; страшнее были видения, рождавшиеся ужасом. Некоторым чудились похоронные процессии в дальних аллеях сада или заплаканные лица, склонявшиеся ночью над их ложем. Другим слышались в воздухе стоны или погребальное пение, словно небеса пели реквием всему человеческому роду. Все это было создано владевшим нами страхом, заставлявшим видеть, слышать и чувствовать то, чего не было. Все это порождалось больным воображением и ребяческим легковерием. Пусть так. Но вполне реальными были сами эти страхи: глаза, полные ужаса, мертвенно-бледные лица и замиравшие голоса тех, кому все это мерещилось. В их числе был и Адриан, который понимал призрачность этих страхов, но не мог побороть их. Даже малые дети, просыпаясь с криками и в судорогах, словно подтверждали присутствие невидимых сил. Нам следовало уезжать; перемена обстановки, деятельная жизнь и безопасность, которую мы еще надеялись обрести, должны были излечить нас от ужасов.

Подсчет показал, что нас было тысяча четыреста человек — мужчин, женщин и детей. Значит, численность наша не уменьшилась, если не считать тех, кто примкнул к самозваному пророку и остался в Париже. Кроме того, к нам присоединилось около пятидесяти французов. Мы быстро решили, в каком порядке ехать. Помня о неудачах, к которым привело разделение, Адриан постановил, чтобы все отравлялись вместе. С сотней преданных людей я ехал впереди, чтобы позаботиться о припасах. Путь наш лежал через Кот-д’Ор³¹⁶, мимо Осера³¹⁷, Дижона, Доля³¹⁰ и затем через Юрский хребет³¹⁹ в Женеву. Через каждые десять миль, в городе или селении, я определял, скольких из нас здесь могут принять, и оставлял человека с запиской, где были указаны соответствующие сведения. Все остальные наши люди были разделены на отряды по пятьдесят душ — восемнадцать мужчин, остальные — женщины и дети. Во главе отрядов стояли офицеры, имевшие на руках списки членов отряда, по которым ежедневно делалась перекличка. Если ночью оказывалось, что состав неполон, наутро передние должны были дождаться отставших. В каждом из упомянутых мною больших городов начальникам отрядов надлежало собираться вместе для обсуждения вопросов, касавшихся нашего общего благополучия. Как уже говорилось, я ехал впереди. Адриан был замыкающим. С ним находилась его мать, а также Клара и Ивлин, порученные ее заботам. Поначалу я хотел проехать не далее чем в Фонтенбло³²⁰, с тем чтобы через несколько дней ко мне присоединился Адриан, и лишь после этого двинуться дальше на восток.

Мой друг проехал со мною несколько первых миль от Версаля. Он был грустен; непривычно унылым тоном он помолился о благополучном пути к Альпам и пожалел, что мы еще не там.

— Если так, — заметил я, — то мы можем ускорить наше передвижение. Зачем придерживаться плана, который ты уже не одобряешь?

— Нет, — ответил он. — Поздно! Всего месяц назад мы были хозяевами своей судьбы, а сейчас… — Он отвернулся; хотя сгущавшиеся сумерки и без того не давали мне вглядеться в его лицо, он отворачивался все более и наконец произнес: — Прошлой ночью у нас умер от чумы человек!

Он говорил сдавленным голосом; потом, сплетя в отчаянии руки, воскликнул:

— О, как быстро приближается наш последний час! Как гаснут звезды перед приходом солнца, так погибнем и мы. Я сделал все, что мог. Изо всех своих жалких сил я удерживал колесницу чумы, повиснув на ее колесе, но она увлекает меня с собою и, подобно Джаггернауту, раздавливает всех, кто идет по дороге жизни³²¹. О, если б все это было уже позади и она остановилась, а мы уже лежали бы в могиле!

Из глаз его полились слезы.

— Снова и снова, — продолжал он, — трагедия будет повторяться. Снова суждено мне слышать стоны умирающих и рыдания осиротевших, видеть муки столь страшные, что они словно вмещают в мгновения целую вечность. Почему я обречен на это? Почему смерть не поражает меня первым, как паршивую овцу в стаде?³²² О, как тяжко смертному выносить все, что приходится на его долю!

А ведь до сих пор Адриан мужественно и с высоким сознанием долга выполнял все добровольно возложенные на себя обязанности. Я смотрел на него с благоговением и тщетно мечтал подражать ему. Теперь я мог лишь произнести несколько слов сочувствия и утешения. Он закрыл лицо руками и, пытаясь успокоиться, сказал:

— Еще хотя бы несколько месяцев, Господи, не дай мне ослабеть душою и утратить мужество; чтобы зрелища невыносимых страданий не лишили меня рассудка; чтобы слабое сердце мое не разбилось, стуча о стены своей темницы! Я верил, что мне суждено возглавлять и вести последних из рода человеческого, пока смерть не отменит мое правление; что ж, этой судьбе я должен покориться.