Последний человек

Так, грозя мечом, хотели прогнать назад тех, кто бежал от огня²⁹⁸. Однако опасность, оставшаяся позади, казалась моим соотечественникам неминуемой, а то, что впереди, — еще неясным. Скоро страх был вытеснен другими чувствами и страстями, каким не должно быть места в братстве несчастных, — тех, кто в умирающем мире еще остается в живых.

Более многочисленная часть эмигрантов, первой прибывшая в Париж, претендовала на власп» и преимущества; приехавшие вслед за ними пожелали быть независимыми. Третья партия, основанная сектантом, самозваным пророком, который проповедовал всемогущество Бога, а сам между тем стремился приобрести полную власть над своей паствой²⁹⁹, была самой малочисленной, но наиболее сплоченной, их повиновение главарю — более полным, их стойкость и мужество — неколебимыми.

Пока в стране свирепствовала эпидемия, проповедники Слова Божьего имели большую власть — власть творить добро, если она была направлена верно, и власть чинить неисчислимые беды, если была вдохновлена фанатизмом и нетерпимостью. В данном случае проповедник руководствовался еще худшими побуждениями. Это был обманщик в самом прямом смысле слова, человек, смолоду предававшийся порокам до того, что утратил всякую порядочность и самоуважение, а теперь, когда в нем пробудилось честолюбие, добивавшийся своих целей, не останавливаясь ни перед чем. Отец его был методистским проповедником, простодушным и искренним; однако его ложное учение об избранности и особой благодати³⁰⁰ помогло сыну избавиться от последних укоров совести. Когда началась эпидемия, он всевозможными интригами стал приобретать последователей и влияние — Адриан обнаружил эти интриги и препятствовал им. Но теперь, в отсутствие Адриана, волк облачился в одежды пастыря и стадо ему поверило³⁰¹. За несколько недель пребывания в Париже он успел сколотить партию, которая рьяно распространяла веру в его божественную миссию и обещала спасение лишь тем, кто в него уверует.

Стоит появиться духу раскола, и он станет питаться любыми, самыми пустячными поводами. Первая часть эмигрантов, прибывшая в Париж, заняла дворец Тюильри; вторая, случайно или соседства ради, разместилась неподалеку. При разделе добра, добытого мародерством, возникли разногласия. Главари тех, кто прибыл первым, все добытое потребовали себе; другая часть эмигрантов этому не подчинилась. Когда последние вновь отправились на промысел, городские ворота оказались заперты; справившись с этим, грабители в полном составе устремились к Тюильри и обнаружили, что их противники уже изгнаны оттуда Избранными, как называли себя фанатики, а те преградили вход во дворец всем, кто не признавал над собою власти единого лишь Бога и наместника Его на земле, то есть их предводителя. Так началась борьба, приведшая к тому, что все три партии вооружились и сошлись на Ванд омской площади³⁰², готовые силой сломить сопротивление врагов. Мушкеты были уже заряжены и даже нацелены в грудь так называемых противников. Достаточно было одного слова, чтобы последние люди на земле отягчили свои души грехом убийства и обагрили руки кровью друг друга.

Но тут в душе главаря наиболее многочисленной партии возникло чувство стыда и сознание, что, если их ряды поредеют, их некем будет пополнить, что каждый человек словно бесценный алмаз в королевской короне, и, если он погибает, ни в одной алмазной копи не найти ему замену. Главарь был молод и самонадеян; он занял эго положение, считая себя выше всех, кто на него претендовал. Теперь он каялся в содеянном и чувствовал, что готовая пролиться кровь была бы на его совести; повинуясь внезапному порыву, он направил коня между враждебными сторонами и, подняв белый платок на острие шпаги, дал этим понять, что желает вступить в переговоры. Противники повиновались. Главарь произнес пылкую речь; напомнил, что каждый из них дал клятву подчиняться лорду-протектору, и заявил, что их намерение сразиться является изменой и мятежом; признал, что и сам необдуманно к этому склонялся, но теперь опомнился. Он предложил каждой из партий послать депутатов к графу Виндзорскому, прося его выступить арбитром и обещая подчиниться его решению. Предложение было принято; вожди партой дали команду отступить, и было решено, что, посовещавшись со своими сторонниками, они в тот же вечер встретятся в каком-либо нейтральном месте и договорятся об условиях перемирия. Так и поступили. Правда, главарь фанатиков отказался подчиниться решению, которое примет Адриан, и отправил не депутатов, но скорее послов, чтобы утвердиться в своем праве, а не защищать свое дело.

Перемирие должно было продлиться до первого февраля, после чего всем предстояло вновь встретиться на Вандомской площади; посему было очень важно, чтобы Адриан прибыл в Париж до этого дня, ибо даже ничтожный перевес мог все решить и вспугнуть раздорами почти достигнутый мир, кого-рый вернется лишь затем, чтобы царить среди мертвых. Наступило двадцать восьмое января. Все суда, стоявшие в Дувре, разбила в щепы буря, о которой я уже говорил. Но медлить было нельзя. В ту же ночь Адриан, вместе со мной и еще двенадцатью друзьями и слугами, отплыли от берегов Англии на том самом суденышке, которое доставило туда депутатов. Все мы гребли по очереди. Причина нынешней переправы вызвала среди нас оживленное обсуждение, и оно отвлекало нас, не давая слишком сильно почувствовать, что мы навсегда покидаем родную страну, нашу обезлюдевшую Англию.

Ночь стояла тихая и звездная. Покачиваясь на широких и медленных волнах, мы некоторое время еще могли видеть темную полосу английского берега. Работая длинным веслом, я старался ускорить бег нашей ладьи, но под плеск волн о ее борта с любовью и грустью смотрел на опоясанную морем Англию и напрягал зрение, чтобы как можно долее не терять из виду похожий на з&мок утес, оберегавший прекрасную страну героев от набегов океана; его ярость, недавно увиденная мною, требовала подобных циклопических стен. Одинокая чайка пролетела над нами, стремясь к своему гнезду где-то в расселине утеса. «Ты увидишь свою родину, — подумал я, завистливым взглядом провожая воздушную путницу, — а мы не увидим ее никогда! Прощай, могила Айдрис! Могила, где погребено и мое сердце, прощай навек!»

Мы провели в море двенадцать часов; тяжелая зыбь вынуждала нас напрягать все силы. Наконец, непрерывно работая веслами, мы достигли берегов Франции. Звезды погасли; туманное утро набросило дымку на серебряные рога убывавшего месяца; когда мы шли по песчаному берегу в сторону Кале, из вод вставал широкий красный диск солнца³⁰³. Первой нашей заботой было найти лошадей; утомленные трудами ночи, несколько моих спутников все же немедленно отправились на их поиски в обширных неогороженных и пустых полях вокруг Кале. Подобно морякам, мы поделили между собой вахты; пока одни отдыхали, другие готовили утреннюю трапезу. Наши фуражиры добыли всего шесть лошадей. На них мы — Адриан, я и еще четверо — направились к великому городу, который его жители любовно называли столицей цивилизованного мира. Наши лошади, долго перед тем бродившие на свободе, сделались почти дикими. Долину, окружавшую Кале, мы пересекли очень быстро. С возвышенности близ Булони³⁰⁴ я еще раз оглянулся на Англию; природа укрыла ее покрывалом тумана; прибрежные утесы не были видны; водную преграду, отделявшую остров, мне уже не суждено было пересечь. На равнине океана Англия лежала словно «в пруду большом гнездо лебяжье» ³⁰⁵. Увы! Гнездо разрушено, лебедей Альбиона больше нет. Любой необитаемый утес на Тихом океане — необитаемый от начала творения и никак не названный — будет значить в будущей истории мира не меньше, чем опустевшая Англия.

На нашем пути встречалось множество препятствий. Лошади притомились, поэтому пришлось искать свежих. Много часов было потрачено на то, чтобы с помощью всяческих уловок подманить и взнуздать этих освободившихся рабов человека или найти в городских конюшнях таких, что не забыли привычное стойло. Чаще всего нам это не удавалось; поэтому кого-нибудь из спутников постоянно приходилось оставлять. Первого февраля мы с Адрианом одни въехали в Париж. Солнце поднялось уже высоко, когда мы достигли Сен-Дени;³⁰⁶ гул голосов и, как мы и опасались, лязг оружия, помогли нам найти Вандомскую площадь, где собрались наши соотечественники. Нам встретились несколько французов, сердито обсуждавших безумства англичан, которые наводнили их город. Внезапно выехав из-за поворота на площадь, мы увидели сверкавшие на солнце обнаженные шпаги и направленные на противников штыки; воздух звенел от грозных выкриков. В дни безлюдья и тишины зрелище это было непривычным. Раздраженные мнимыми обидами и злыми насмешками, которыми они осыпали друг друга, враждовавшие стороны вышли на бой.