Z значит Захария (ЛП)

Но хозяин так и не вышел.

Я знаю, что он болен, но не знаю, насколько сильно, и потому не представляю себе, что же делать. Ведь может так статься, что ему просто нехорошо, и он решил полежать в постели.

А может, наоборот — он так болен, что не может встать. Кто знает — а вдруг он умирает?

Прошлой ночью я и вообразить не могла, что стану так беспокоиться о непрошенном госте, но сегодня утром места себе не нахожу. А всё из-за сна, который увидела перед пробуждением. Это было одно из тех сновидений, что больше похожи на грёзу; иногда они приходят ко мне на границе сна и яви; то есть я понимаю, что это мне снится, что это порождение моего ума, но всё равно сон кажется вполне реальным. Так вот, сначала мне приснилось (или пригрезилось), что там в палатке — мой отец, лежит больной; потом приснилось, что вся моя семья опять живёт в доме. Я так обрадовалась, что у меня даже дыхание перехватило, и я проснулась.

Осознав, что это лишь сон, не явь, я тут же поняла кое-что ещё. Я думала, что привыкла к одиночеству, к сознанию того, что всегда буду одна, но, видимо, ошибалась. Теперь, когда рядом был кто-то другой, мысль о том, чтобы вновь остаться одной, мысль о пустом доме и пустой долине — на этот раз навсегда, я была уверена в этом — показалась ужасной, совершенно невыносимой.

Поэтому несмотря на то, что этот человек был совсем чужим и я боялась его, я начала беспокоиться о нём; мысль о том, что он может умереть привела меня в отчаяние.

Я пишу об этом частично для того, чтобы прояснить всё для себя самой, ведь когда выльешь мысли на бумагу, это помогает разложить всё по полочкам. Вот как я поступлю: подожду и понаблюдаю до вечера. Если он к тому времени не выйдет из палатки, то спущусь туда засветло — потихонечку, неслышно — и посмотрю, не подходя слишком близко, что с ним. Возьму с собой ружьё.

28 мая

Я снова в доме, в своей комнате.

Незнакомец в палатке. Он спит, спит практически всё время. Он так болен, что не может подняться. Он вряд ли отдаёт себе отчёт в моём присутствии.

Вчера около четырёх часов пополудни я сделала, как решила: взяла ружьё и отправилась в усадьбу. Я подошла к дому сзади, медленно и беззвучно, обогнула его, затаилась за углом. Стоило мне услышать что-то подозрительное — и я бы мгновенно спряталась и постаралась бы незаметно убраться. Увидев, как я выхожу на лужайку перед домом, ко мне навстречу устремился Фаро; я боялась, как бы он не залаял, но пёс вёл себя тихо, только понюхал мою коленку и повилял хвостом. Я подкралась к палатке и заглянула внутрь. Клапан, выполняющий функцию двери, свисал свободно и был полуоткрыт, но свет внутрь проникал плохо. Поначалу я могла разобрать в темноте только ноги незнакомца. Я подобралась поближе, сунула голову в палатку; вскоре глаза привыкли к темноте. Человек лежал на спальном мешке, частично прикрывшись им; глаза его были закрыты. Видно, его рвало — голова покоилась прямо в этом безобразии. Он дышал, но очень поверхностно и часто. Рядом с ним валялась зелёная пластиковая бутылка — пустая, вода из неё вытекла, — а возле бутылки — пузырёк с большими белыми таблетками; пробки на пузырьке не было, и таблетки рассыпались.

В высоту палатка насчитывала всего фута четыре. Я заползла внутрь, совсем недалеко, лишь бы можно было дотянуться до руки незнакомца. Вонь здесь стояла ужасающая. Я прикоснулась к его руке, сухой и горячей от лихорадки. Как раз в этот момент Фаро, засунувший нос в палатку, заскулил. Сочетание прикосновения и собачьего скулежа заставило незнакомца открыть глаза.

— Эдвард, — произнёс он. — Эдвард!

Он не смотрел на меня, а если и смотрел, то видел не меня, а кого-то другого; впрочем, думаю, его взгляд привлекло моё ружьё, которое я так и не выпустила из руки, потому что он сказал:

— Пули... он не остановит... — Не закончив предложения, он вздохнул и закрыл глаза. Кажется, больной бредил; голос звучал глухо, как будто его глотка и рот отекли.

— Вы больны, — сказала я. — У вас жар.

Он застонал и проговорил, не открывая глаз:

— Воды. Дайте, пожалуйста, воды.

Мне стало понятно, что здесь произошло: прежде чем свалиться, он открыл бутылку с водой и пузырёк с таблетками, но нечаянно опрокинул и то, и другое. Вода вылилась, а он был слишком слаб, чтобы принести ещё.

— Хорошо, — отозвалась я. — Я принесу вам воды. Это займёт несколько минут.

Я взяла на кухне ведро и побежала к ручью, впадающему в пруд — там вода чище, чем в других местах. На обратном пути я вспотела и запыхалась, потому что наполнила ведро до краёв, тяжело было нести. Раздобыв в доме кружку, зачерпнула воды до половины.

Он снова уснул, пришлось потрясти его за плечо.

— Вот, пейте.

Он попробовал приподняться, но не сумел, даже на локоть не смог опереться; а когда попытался взять кружку, то выронил её. Я снова наполнила кружку водой до половины, поднесла ко рту больного, приподняв его голову другой рукой. Он выдул всё одним глотком — должно быть, жажда мучила его страшно.

— Ещё, — прохрипел он.

— Не сейчас, — возразила я. — Иначе вас опять вырвет.

Я не сильна в медицине, но уж такие вещи мне известны. Он упал обратно на свой мешок и мгновенно уснул.

Сказать по правде, я не умею ухаживать за больными. Случалось, я помогала маме, когда Дэвид и Джозеф болели (ничего особенно серьёзного: грипп, ветрянка и тому подобное ), однако за по-настоящему больными людьми, такими, как мой нынешний гость, мне ухаживать не доводилось. Но больше о нём позаботиться некому, так что заняться этим придётся мне.

Я принесла из дому тряпку и основательно помыла вокруг его головы. Ещё я дала гостю свежую подушку и чистое одеяло. Таблетки, те что не перепачкались в блевотине, высыпала обратно в пузырёк и завернула крышку. На этикетке значилось: «Cysteamine». Интересно, от чего они. В доме (да и в магазине тоже) имелись только аспирин и таблетки от простуды. Да и откуда мне знать, чем лечить незнакомца?

Поскольку от воды его не вывернуло, может, ему стоит немного поесть? Но чего? Я решила, что лучше всего будет суп — куриный суп; именно им мама кормила нас, когда мы болели. Переселяясь в пещеру, я оставила в доме несколько консервных банок (иначе это выглядело бы странно), но супа среди них не было. Значит, придётся наведаться в магазин. Заодно разжиться там и другими припасами: я решила вернуться в дом, но пещеру надо было укомплектовать как следует — на всякий случай. Так что я нагрузилась под самую завязку, и когда вернулась домой и развела в печке огонь, было уже почти темно.

Принеся миску с супом в палатку, я, к своему удивлению, обнаружила, что больному стало получше. Он не спал; при моём появлении уставился на меня с некоторой растерянностью и с трудом приподнялся на локте. А потом заговорил, впервые осознанно обращаясь ко мне. Голос его был всё ещё очень слаб.

— Не знаю, куда это я попал, — произнёс он. — Вы кто?

— Вы в долине, — ответила я. — Вы были очень больны.

Я поставила суп рядом с больным. Боюсь, мне придётся кормить его с ложечки.

— Долина... — сказал он. — Теперь припоминаю. Вся в зелёных деревьях. Но там же никого не было.

Он снова откинулся на подушку.

— Там была я. В лесу. — Я решила, что будет лучше помалкивать про пещеру. — А потом я увидела, что вы заболели, и подумала, что вам нужна помощь.

— Заболел... — протянул он. — Да, очень сильно заболел.

— Я приготовила вам немного супа. Постарайтесь поесть.

Он постарался, но руки его так тряслись от слабости, что суп расплёскивался; словом, мне таки пришлось кормить его, как младенца. Он проглотил семь ложек, а потом сказал:

— Хватит. Мне плохо, — и снова провалился в сон. Однако, думаю, даже такая малость — несколько ложек супа — принесла ему пользу; он спал как-то более естественно, да и дышал не так часто. Я взяла из дому термометр, чтобы измерить ему температуру, но решила подождать до утра. Пощупала его лоб: снова горячий. Вблизи, в полутьме палатки, незнакомец казался необычайно хрупким.