Синий олень. Трилогия (СИ)

– Вот ты какая, Люда Муромцева, – мягко сказал он. – Людмила Эрнестовна Муромцева, как твой сын тебя вчера представил.

– А, это! – она отвела глаза от его веселого ласкового взгляда. – Это я с ним выучила, потому что, сколько бывает, что дети теряются – сдадут такого кроху в детдом, и все. А я ведь вас вчера и поблагодарить‑то не успела – в таком состоянии была. И вообще… вы, наверное, на меня в обиде – я тогда Сереже не очень хорошо про вас говорила, когда он меня отыскал.

– Ну, с Сережкой вы свои дела сами будете улаживать, – улыбнулся он. – А что до остального, то давай, мы начнем с того, что ты будешь говорить мне «ты».

– И мне тоже, – поддержала мужа Злата Евгеньевна.

Людмила отвела глаза.

– Не знаю, – очень ровным голосом произнесла она. – Мне так как‑то непривычно, не смогу, наверное.

– Почему? – удивился Петр Эрнестович. – Между родными ведь только так и положено.

Лицо ее оставалось спокойным, но голос слегка дрогнул:

– Не знаю я, как между родными – у меня родных‑то никого и не было, кроме мамаши. В первый раз, когда Сережу увидела, то шевельнулось у меня что‑то – сама с ним на «ты» захотела. Но только на одну встречу нас и хватило – не по душе ему эдакая сестрица пришлась.

– Что ты, Люда, – Злата Евгеньевна испуганно дотронулась до ее руки, – Сережа очень тепло о тебе отзывался. И о тебе, и об Антоше.

– Что ж, спасибо ему и за то.

Петр Эрнестович задумчиво посмотрел на нее и вздохнул:

– Смотрю я, вы с Сережкой не поладили. Моя вина, мне нет оправданий, – он поднялся, подойдя к окну, какое‑то время следил за игравшими на веранде детьми и тихо барабанил пальцами по подоконнику.

– Зря вы берете на себя вину, – возразила Людмила, – вы ничего бы не изменили.

– Конечно, сначала были годы репрессий, потом война, но когда она окончилась, тебе было только девять, я должен был тебя отыскать. Ты не должна была расти вдали от нас.

«Хотя, возможно, она права – это ничего не изменило бы, – невольно мелькнуло у него в глубине сознания. – Она вся в Клавдию, и лицо такое же – безразличное, неживое, беспородное. Сережка‑то вылитый папа – любопытный, горячий, в нашу породу. Может, потому у них и нашла коса на камень – слишком разные».

Глаза Людмилы чуть прищурились, и непонятно, что в них появилось – усмешка или вызов, – но ответила она по‑прежнему спокойно:

– Я достаточно хорошо знала свою мамашу, поэтому к вам никаких претензий, что нас не искали. Вы ведь сейчас смотрите на меня – отмечаете, что я на нее похожа. Так ведь? А с Сережей, думаете, мы хоть и одной крови, но он в вашу породу пошел, а я вроде шавки беспородной, ко всему безразличной. Только зря так считаете – сердце у меня живое, горячее, не чета мамашиному.

Петр Эрнестович был не столько смущен, сколько потрясен той точностью, с какой она прочитала его мысли, поэтому растерялся и не сразу сумел ответить. Жена его, однако, искренне возмутилась:

– Петр никогда не стал бы думать подобное о своей сестре, Люда! Почему ты такая настороженная, всех в чем‑то подозреваешь? Кто‑то когда‑то тебя, видно, очень сильно обидел, но мы‑то пришли к тебе с чистым сердцем! Если Сережа тебе по легкомыслию что‑то не то сказал…

– Да чего он мог мне такое сказать, мне говорить не надо – я и без слов умею все понимать!

Петр Эрнестович уже пришел в себя и посмотрел на нее с живым интересом.

– И часто ты так… понимаешь людей без слов? – с любопытством спросил он.

Людмила встретилась глазами с его немного виноватым взглядом и впервые за все время слабо улыбнулась.

– Вы меня простите, если что не так, – неожиданно ласково сказала она. – Я иногда сама не знаю, с чего ерепенюсь. Давайте, я вас все‑таки хорошим чаем напою, я индийский люблю – с собой из Москвы специально привезла. За чаем, да за пирожками и поговорим.

– Как хозяйка скажет, – развел руками Петр Эрнестович, которого все больше занимала его младшая сестра.

– Вы спросили, часто ли я понимаю людей без слов, – начала Людмила, когда чай был разлит по стаканам. – Так мне ведь по профессии своей положено их понимать – я, когда роды принимаю, должна роженицу и ребенка всем своим нутром чувствовать. Не всем акушерам это, конечно, дано, но у нас это семейное. Мне Сережа говорил, вы думали, что мамаша тогда от вас в Москву поехала, а она в деревню к бабке подалась. Родила меня, бабке подкинула, а сама в столицу отправилась на работу устраиваться – в нашей деревне тогда после раскулачивания народу мало осталось, двух акушерок не нужно было. В Москве ей и комнату от больницы дали, а забрала она меня, только когда бабка умерла. Квартиру свою я уже сама от роддома получала, квартира не ее. В общем, можно сказать, деревенская я – в деревне родилась и до разумных лет росла. Может, потому и выгляжу беспородной, – она скользнула взглядом в сторону старшего брата. Тот виновато усмехнулся:

– Ну, извини. Хотя ерепенистая ты точно, сестричка.

Ничего не поняв, Злата Евгеньевна изумленно посмотрела на мужа, однако не стала задавать вопросов, а Людмила лишь спокойно кивнула:

– Чего теперь говорить. Так вот, мамаша, когда на сносях к бабке приехала, никто не удивился и спрашивать об отце не стал – так уж повелось, что у нас из поколения в поколение женщины без мужей рожали. И все знахарками да повитухами были. Это я из бабкиных рассказов все узнала. Не мне, конечно, она рассказывала, а приходила к ней приятельница посидеть – зимой‑то в деревне больше свободного времени, темнеет рано, и электричество постоянно отключали, вот они сидят при лучине, да про прежнюю свою жизнь вспоминают, а я лежу на печке и слушаю. Бабушка, главным образом, рассказывала, она рассказчица хорошая была. Не знаю, сколько уж правды там было, но что помню, то расскажу.

Про прапрабабку знаю только, что она была крепостной и взяла ее к себе в дом княгиня Щербатова. Потому взяла, что, оставшись после мужа вдовой с малолетним сыном, имела очень уж большой темперамент и любовников меняла, как перчатки, а прапрабабка славилась тем, что умела вытравливать плод. Не травой вытравливала и не ножом вырезала, а нажмет в определенные точки, и выкидыш сам получается.

– Акупунктура, – вопросительно сказал Петр Эрнестович, посмотрев на жену.

– Похоже, – кивнула та.

– Хотите – называйте акупунктурой, – пожав плечами, проговорила Людмила. – Нынче все иглоукалыванием да йогой поувлекались, бегают, инструкции какие‑то друг у друга переписывают. Я по йоге инструкцию взяла как‑то у одной женщины, хотела посмотреть, что у них там полезного при родовспоможении есть. Так на картинке мужик на голове стоит, подписано: «Для облегчения родовых мук». Смех! Конечно, там или переводчик что‑то напутал, или просто ерунду какую‑то распространяют, но не то обидно – обидно, что ведь и у наших знахарей и повитух столько полезного было, а все запретили да позабыли.

Прапрабабка моя, про которую я говорила, помимо прочего еще и колдуньей слыла – посмотрит на человека и сразу понимает, что у него в душе творится. Привораживать могла, будущее предсказывала, кровь при ранах останавливала, боль унимала – руку положит на больное место, и сразу человеку легче становится. Сама княгиня ее побаивалась и за обедом рядом с собой на почетное место сажала. Это я, конечно, вам с бабкиных слов рассказываю, правда это или нет, сказать не могу. Но то, что разные приемы акушерские в нашем роду всегда были и от матери к дочери передавались, это точно. Потом прапрабабка моя родила, но так до самой смерти и не призналась, от кого – предполагали (опять же с бабкиных слов), что от молодого князя.

Дочь ее, моя прабабка, тоже хорошей повитухой стала, один раз ее даже к великой княгине позвали – немецкие врачи оперировать отказались, а она женщину с ребенком с того света вытащила. Но материнского особого дара у нее не было – боль облегчать руками не могла, в душах не читала. Как‑то вызвали ее к роженице, шла лесом и повстречала добра молодца. Как бабка говорила, был он беглый с каторги – тогда только начинали строить транссибирскую магистраль и согнали с разных мест каторжан, а те, кто был половчее, пользовались случаем и удирали. Этот тоже долго в лесу скрывался, прабабка ему еды носила и в другом ублажала, а как у нее живот‑то начал расти, она всем рассказывать стала, что это леший ее обрюхатил – чтобы милого не раскрыть. Конечно, кругом тоже люди не дураки были и молодца скоро вычислили – застрелили, потому что он в руки солдатам не дался.