Час Самайна

— С каких пор ты стала ворожеей? Что, вместе с Барченко помешалась на мистике? Лучше расскажи другое. Сейчас готовится экспедиция в Крым. Какова ее истинная причина?

— Все та же. Поиски древней цивилизации.

— Женя, не крути. Вспомни, у меня находятся все твои рапорта о Барченко! Подумай, как он поведет себя, если они попадут к нему в руки.

— Я сказала правду. А ты уж сам решай, как поступить…

— Ладно. Вижу, ты слишком нервной стала, в другой раз продолжим беседу. Если что захочешь сказать, я еще два дня буду в Москве, а потом уезжаю. Прощай.

На следующий день содержание этого разговора Женя передала Барченко. Тот внимательно посмотрел на нее сквозь очки, стекла которых, как ей показалось, весело блеснули.

— Я так и думал, что Блюмкин не оставит тебя в покое. Но не сомневался, что ты ему больше не поддашься.

— Это все так, Александр Васильевич, но у меня дочь… Поэтому лучше, если он не будет знать, что я все вам рассказала. Пусть остается в уверенности, что я буду выполнять все, что он прикажет.

— Хорошо, Женя. Пожалуй, ты права.

Как-то ноябрьским вечером Женя решила проведать Галю Бениславскую, которую не видела с лета. Та ее встретила нервно, настороженно, была слегка пьяна. Женя старалась сдерживаться, не отвечать на резкие выпады, и ей удалось успокоить Галю, разговорить.

— Отчего такая дикая тоска и такая безысходная апатия? Потому ли, что я безумно, бесконечно устала? Или оттого, что нет со мной Сергея? Или я просто потеряла его прежнего, которого любила и в которого верила, для которого ничего не было жаль? — пожаловалась Галя.

— Галя, это потому, что ты, вместо того чтобы залечить рану, каждый день сдираешь с нее корочку. Бесконечная пытка, которой ты подвергаешь себя ежедневно, ежеминутно. Есенин женился на Толстой, ты разорвала с ним отношения, вот и живи своей жизнью, а он пусть живет своей. Начни все сначала.

— Устала, нет сил начинать жить заново. Именно начинать. Если начну, тогда уже не страшно. Я себя знаю. Чего захочу — добьюсь. Но не знаю, чего хочу!

— Захоти жить. Влюбись, наконец. Ведь у тебя был Лев, так вроде его зовут?

— Мы расстались. Он далеко, с семьей.

— Неужели на Есенине свет сошелся клином? Только он и никто другой?

— Ты меня не понимаешь, Женя. Дело не в том, что я люблю Есенина до сих пор, а в том, что со своим главным капиталом— беззаветностью и бескорыстием — я оказалась банкротом. Вместо радости — лишь сожаление о напрасно растраченных силах, сознание, что это никому не нужно. Да и не знаю, стоил ли Сергей того богатства, которое я так безрассудно ему дарила. Я думала, ему нужен друг, а не собутыльник. Человек, который ничего не требует в ответ. Думала, Есенин умеет ценить это. Даже не предполагала, что из-за этого Сергей, напротив, перестанет считаться со мной. Верила, что для него есть вещи ценнее ночлежек, вина и гонораров. А теперь усомнилась. Трезвый — не заходит, забывает. Напьется — сейчас же… С ночевкой. В чем же дело? Или у пьяного чувство просыпается? Или оттого, что Толстая ему противна? У пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо… А обо мне он просто не задумывается. И я больше не могу терпеть. Я ведь не хуже его. Если раньше я думала, что передаю ему то ценное, что есть во мне, поэтому была снисходительной и кроткой, то сейчас дорожу собственным спокойствием больше, чем его. Я думала, что он хороший, но жизнь показала, что нет ни одного «за», только тысячи «против». Иногда я думаю, что он мещанин и карьерист, причем удача так тесно переплелась в нем с неудачей, что сразу не определишь, насколько он неудачлив. Строил из себя красивую «фигуру», Пушкину, а вышло все убийственно некрасиво. Хулиганство и озорство вылились в безобразие, скотство, скандалы, за которыми следует трусливое ходатайство о заступничестве к Луначарскому, которому два года назад он не подал руки. Поехал за границу с Дункан, и теперь его знают там, пишут в газетах, что спутник танцовщицы медленно спивается в Москве. Погнался за именем Толстой… Все его жалеют и презирают: не любит, а женился. Ради чего, спрашивается? Говорит, что жалеет ее. Но почему жалеет? Ради фамилии. Не пожалел же он меня. Не пожалел Риту Лифшиц и других, которых не знаю. Он сам обрекает себя на несчастья! Спать с женщиной, противной физически, из-за фамилии и квартиры — это не фунт изюму. Я бы никогда не пошла на это. Может, в нем вино убило даже намек на порядочность? Не знаю.

— Галя, по-моему, ты из одной крайности бросаешься в другую. От слепого обожания к полному низвержению. Есенин некрасиво поступил с тобой… да и с другими — Бог ему судья. Будучи поэтом с большой буквы, он остается человеком, со своими слабостями и недостатками. Ты идеализировала Сергея, и лишь сейчас заметила в нем человеческие слабости. Пойми, у него своя судьба, а у тебя своя.

— Да, всяк сам свою судьбу заслуживает. Вот и я свою дуростью и глупым самопожертвованием заслужила. Я знаю, отчего у меня злость на него — оттого, что я обманулась в нем, идеализировала его, игру в благородство приняла за чистую монету и за фальшивку отдала все, что было во мне хорошего. Поэтому и не могу успокоиться! Хочется вывести Сергея на «чистую воду», а после отпустить с миром. — Она решительно поднялась. — Или пусть докажет обратное, убедит, что мое прежнее мнение о нем было верным.

— Галя, тебе не кажется, что ты давила на него своей любовью? — неожиданно для себя сказала Женя. — Ведь человек любит или не любит… И это чувство сугубо личное, тайное. Он был неправ, воспользовавшись твоей любовью, а ты не права, пытаясь навязать ее ему… Извини, невольно вырвалось!

— Я как женщина ему не нравлюсь, так он сказал, — прошептала Галя, без сил опускаясь на стул. — Но когда-то он мне этого не говорил… Уходи, Женя, я хочу отдохнуть.

— Галя, я…

— Все уже сказано, довольно! Тебя ждет ребенок, а у меня никого нет. Все уходят — друзья, любимые — и напоследок обязательно ранят в сердце… Уходи и ты, Женя, твой час также пробил. Прощай! — Галя поднялась и вышла из комнаты. Женя бросилась было за ней, но увидела, что Галя скрылась в ванной комнате. Постояв под дверью минут пять, Женя вздохнула и отправилась домой. Время было позднее.

В лаборатории Женя стала ближайшим помощником и учеником Барченко. Она хорошо освоила приемы введения человека в гипнотическое состояние, участвовала во всех экспериментах по изучению человеческой психики и возможностям влияния на нее.

— Мысль материальна, — учил Барченко. — Человеческий мозг подобен прибору, выполняющему функции передатчика и приемника, только по своей структуре более сложному. Древние цивилизации шли не путем создания сложных машин, придатков человека, а занимались совершенствованием самого человека, развитием уникальных возможностей, заложенных в нем. Только этим, — говорил ученый, — можно объяснить такие явления, как гипноз, телепатия, коллективное внушение и галлюцинации. Этой способностью мозга уже тысячелетия пользуются маги, медиумы, а сегодня — и спириты. А поскольку факт существования N-лучей считается доказанным, должны быть проведены серьезные лабораторные исследования их свойств.

Целью, которая стояла перед лабораторией, было научиться читать мысли противника, считывать информацию с мозга человека с помощью взгляда и в дальнейшем воздействовать на него мысленно отдаваемыми командами. Мир представлялся огромной информационной системой, из которой посредством манипуляций с человеческой психикой возможно черпать тайную информацию.

Рос штат сотрудников. Да и сама лаборатория увеличивалась, занимая уже ряд помещений, расположенных по разным адресам. Основные помещения находились под «крышей» Биофизической лаборатории при Московском энергетическом институте, хотя подчинялись непосредственно спецотделу ГПУ, возглавляемому Глебом Бокием. В здании ГПУ по Фуркасовскому переулку было оборудовано помещение со звуконепроницаемыми стенами, без окон, обитое черным крепом, что послужило основанием для его названия — «черная» комната. Здесь проводились эксперименты по ясновидению, по предвидению событий, а также спиритические сеансы, но с научным уклоном. В качестве медиумов использовались разные люди, не только из штата лаборатории. Женя попробовала свои силы в ясновидении и получила довольно высокие результаты.