Поп-отряд

Пентл надевает на нее наручники, а она бормочет ребенку в ящике, месиву из крови и безвольных кукольных конечностей: «Мой малыш мой бедный малыш я не знала прости мой бедный прости». Пентл волочит ее прочь, к машине.

Я некоторое время слышу ее голос из холла. Мой малыш бедный малыш мой бедный малыш. Потом она исчезает в лифте, и я чувствую облегчение, стоя здесь, среди влажных запахов этой квартиры и мертвого тела.

Она устроила ребенку колыбельку из ящика комода.

Я провожу пальцами по расщепленным краям ящика, глажу латунные ручки. Если подумать, эти дамочки довольно изобретательны, они сами мастерят вещи, которые больше нельзя нигде купить. Закрыв глаза, я почти могу вспомнить, что была целая индустрия вокруг этих маленьких существ. Маленькие костюмчики. Маленькие стульчики. Маленькие кроватки. Любая вещь, только сделанная в миниатюре.

Маленькие динозавры.

— Она всё никак не заткнется.

Я вздрагиваю и отдергиваю руки от ящика. Пентл возникает у меня за спиной.

— А?

— Она все никак не может перестать плакать. Не знал, что с этим делать. Не знал, как ее заставить успокоиться. И соседи всё слышали.

— Дура.

— Ага. У нее даже чип-метки нет. Как, черт подери, она в магазине отоваривалась?

Он берет свою камеру и пытается сделать пару снимков ребенка, от которого осталось далеко не всё. Двенадцатимиллиметровый «Грейндж» был создан для разбушевавшихся наркоманов или ботов-убийц, и его разрушительная сила при атаке такой незащищенной цели явно чрезмерна. Когда «Грейнджи» только появились, изготовитель запустил рекламные баннеры на боках наших патрульных машин: «”Грейндж”. Неудержимый.» или что-то в этом роде. Была еще реклама «Из “Грейнджа” – в упор!» с фотографией тотально изувеченного трупа какого-то наркомана. Этот постер украшал шкафчики каждого из нас.

— А мне нравится, как она приспособила ящик от комода, – говорит Пентл, пытаясь сделать снимок под очередным углом и извлечь максимум пользы из паршивой ситуации.

— Ага. Изобретательно.

— Еще я однажды видел, как дамочка смастерила целый маленький набор мебели – стол и стульчик – для своего ребенка. Сама все сделала. Невероятно, сколько упорства она в это вложила. – Он изобразил руками форму. – Кромки украсила маленькими фестонами, а сверху краской нарисовала фигуры: квадраты, треугольники и всякое такое.

— Наверное, если бы ты занимался чем-то, за что тебе грозила бы смерть, ты бы тоже старался сделать получше.

— Я бы лучше парасейлингом занялся. Или на концерт бы сходил. Я слышал, Элис была великолепна на днях?

— Ага, так и было. – Я изучаю тело ребенка, пока Пентл делает еще снимки. – Доведись тебе этим заниматься, что бы ты сделал, чтобы заставить их вести себя тихо?

— Я бы велел им заткнуться, – кивает Пентл на мой «Грейндж».

Я кривлюсь и прячу оружие в кобуру.

— Извини. Была трудная неделя. Я слишком долго провел на ногах и не спал. – Слишком много динозавров смотрят на меня.

Пентл жмет плечами.

— Да ладно. – Он делает снимок. – Было бы лучше иметь снимок неповрежденной улики. Но даже если она отмажется на этот раз, помяни мое слово, через год или два нам придется снова вламываться в ее дверь. Среди этих дамочек чертовски высокий уровень рецидива.

Он делает еще одно фото.

Я подхожу к окну и раскрываю его. Живительный соленый воздух проникает внутрь, прогоняя запахи жидкого дерьма и немытого тела. Наверное, впервые свежий воздух проникает в помещение с тех пор, как родился ребенок. Приходится держать окна закрытыми, иначе могут услышать соседи. Приходится сидеть взаперти. Я размышляю о том, есть ли у нее бойфренд, какой-нибудь отказник от реджу, который мог бы объявиться здесь с продуктами и обнаружить ее исчезновение. Может, стоит организовать засаду в квартире, чтобы феминистки отвалили от нас с обвинениями, что мы только баб пакуем. Я делаю глубокий вдох, набирая в легкие свежий морской воздух, закуриваю и разворачиваюсь лицом к комнате с ее беспорядком и вонью.

Рецидив. Модное слово для обозначения компульсивных

[6]

Размножение – это анахронизм, ритуальная пытка из 21 века, в которой мы больше не нуждаемся. Но эти девицы снова и снова пытаются повернуть время вспять и щенятся, их крохотные, как у ящерицы, мозги заставляют распространять свою ДНК. И каждый год то там, то здесь проявляются новые отрыжки размножения, конвульсии вида, пытающегося перезапустить эволюционную гонку, как будто бы мы уже не вышли из нее победителями.

Я сижу в своей патрульной машине и стучу по клавиатуре, пролистывая каталоги, пробираясь сквозь рекламу, ключевые слова и настройки поиска, пытаясь поймать нечто всегда неуловимое, неважно, как бы я ни старался.

«Динозавр». «Игрушки». «Плюшевые звери». Ничего. Никто не торгует ничем, похожим на того динозавра. А мне нынче уже довелось столкнуться с двумя.

Через крышу моей машины прыгают обезьяны. Одна из них приземляется на передний отбойник машины и смотрит на меня широко раскрытыми желтыми глазами до тех пор, пока другая обезьяна не запрыгивает на нее и они обе падают вниз с лепесткообразной нависающей над бездной площадки из трубчатого наноуглерода, на которой я припарковался. Небольшие стаи этих обезьян скрываются в развалинах пригорода где-то далеко внизу. Я помню времена, когда в этих местах была тундра. Давно это было. Я слышал от спецов в области снижения уровня углекислого газа в атмосфере о восстановлении климата и создании новых полярных шапок, но это очень медленный процесс, скорее всего, счет пойдет на столетия. Если не брать в расчет вероятность того, что меня могут пристрелить спятившая мамаша или наркоман, я увижу, как это произойдет. Но пока здесь мартышки и джунгли.

Сорок восемь часов на вызовах и еще две зачистки. Элис хочет, чтобы я взял выходной и пошалил с ней, но я не могу. Я живу теперь на перкодане. Она довольна своей работой и целый день желает моего внимания. Ранее мы уже были вместе. Лежали вместе, наслаждаясь тишиной, друг другом и тем, что можно просто быть вместе и ничего не делать. Есть что-то чудесное в покое, безмолвии и морском бризе, колеблющем занавески на балконе.

Мне следовало бы вернуться домой. Где-то через неделю она снова начнет беспокоиться, сомневаться в себе, подстегивать себя к более упорным и продолжительным занятиям – слушать, чувствовать и погружаться в музыку, которая для кого-то, кроме нее самой, настолько сложна, что, скорее, напоминала бы теорию хаоса. Но в реальности, у нее есть время. Всё время в мире, и я счастлив от того факта, что пятнадцать лет – это совсем немного для того, чтобы подготовиться для чего-то столь же трогательно-прекрасного, как то, что сделали они с Телого.

Я хочу провести это время с ней, разделить с ней ее счастье. Но я не хочу возвращаться и спать под взглядом этого динозавра. Не могу.

Я звоню ей из машины.

— Элис?

Она смотрит на меня с экрана приборной панели.

— Ты домой едешь? Я могла бы встретиться с тобой за ужином.

— Ты не знаешь, где Мария взяла ту игрушку-динозавра?

Она жмет плечами.

— Может, в одном из магазинчиков на Пролете. А что?

— Просто… – я замешкался. – Не могла бы ты сходить принести его?

— Зачем? Почему бы нам лучше не повеселиться? Я в отпуске, недавно получила свой реджу и мне так хорошо! И если ты хочешь увидеть моего динозавра, то почему ты не приедешь домой и не посмотришь на него?

— Элис, пожалуйста.

Нахмурясь, она исчезает с экрана. Через несколько минут она возвращается, держа игрушку перед камерой и тыча ею мне в лицо. Я чувствую, как участился мой пульс. В патрульной машине свежо, но меня прошибает пот, когда я вижу динозавра на экране. Я прочищаю горло.