Житейские воззрения кота в новом варианте

Тут я понял: этим бесстрашным людям, желающим освободить человечество от принуждения к трагедии, самим не избежать трагических коллизий. При нынешней незрелости значительной части человечества решающий шаг в Тотчелсчас может быть совершен лишь по принуждению. А те, кто должен принуждать, — они ведь сами безобидные люди, вроде этих троих, которые, вместо того чтобы все время идти впереди других, предпочитают утром чуть дольше поспать, среди дня разок-другой подставить лицо солнечным лучам, а перед сном, после горячащей кровь телевизионной передачи, предаться законным утехам супружеской любви. Передо мною стояли мученики!

Познание этой истины невероятно утомило меня, так что я положил голову на лапы и отдался во власть сладостной грусти, которая неизменно приводит к приятно щекочущему вопросу, куда же, собственно говоря, движется в бесконечных просторах вселенной наша бедная солнечная система, а затем переходит в освежающее забытье с космическими снами. (Наблюдение, которое, кстати, заставляет меня в какой-то мере усомниться в правильности утверждения доктора Феттбака, будто бы все сны, каково бы ни было их содержание, можно объяснить нарушениями перистальтики желудочно-кишечного тракта.)

Итак, я спал и упустил возможность понаблюдать за тем, к чему принудила трех ученых моя счастливая мысль вложить карточку «Родительская любовь» в ящичек «Издержки цивилизации». Это всегда их очень заботит, — ведь картотека уже проверена и принята Полномочной комиссией Тотчелсчаса, так что в ней никоим образом не должны производиться изменения, и уж меньше всего — самовольно.

Что ж, у меня тоже есть своя гордость ученого. Когда однажды я поймал моего профессора на плутовстве — карточку «Импотенция, приобретенная в браке», которую я вложил в ящичек «Радости жизни», он, многозначительно покачав головой, украдкой вернул на место, к «Нарушениям половой функции», — я, конечно, не сдался. Вторично обнаружив злополучную карточку не на месте, мой профессор чуть было не перекрестился; но вот почему он побледнел, как захваченный врасплох грешник, этого я понять не могу.

Как известно, некоторые теоретики строят свое — скажем прямо; жалкое! — учение о критериях различий между человеком и животными на утверждении, что последние не могут ни улыбаться, ни плакать. В общем-то, насколько я могу судить, это верно. Но, спрошу я вас, может ли улыбаться и плакать человек? У той популяции, которая доступна моему наблюдению, я не обнаружил ничего подобного, во всяком случае в таком роде, как это описано у тех исследователей.

Смеяться — да, может. Недавно, к примеру, в кабинете моего профессора стоял хохот. Доктор Хинц напечатал в воскресном приложении к газете очередную статью своей серии «Твое здоровье — твой капитал». Он писал об общественной значимости ужения, и я с изумлением и восторгом прочел, что рыболова-человека окрыляет не только и не столько презренная мысль о лакомом рыбном блюде, сколько желание накопить во время отдыха с удочкой в руках запасы энергии, которые он сможет завтра же израсходовать на своем рабочем месте, повысив производительность труда.

— А вы-то сами рыбу удите? — спросил мой профессор доктора Хинца, и, когда тот, возмущенный, ответил отрицательно, доктор Феттбак вставил:

— А у него и производительность нулевая!

В кабинете воцарилась тишина, а через мгновение раздался тот самый хохот, о котором говорилось выше, и все это происходило так, как и должно быть в хорошем обществе.

Но улыбаться — нет, они не улыбались.

Иза иногда улыбается, что верно, то верно. Она сложа руки сидит в кресле и без всякого повода глуповато улыбается. Это наблюдение подтверждает мой тезис о том, что улыбка и плач — суть инфантильные пережитки какой-то стадии эволюции человека, отторгаемые зрелыми экземплярами данного биологического вида в возрасте около двадцати пяти лет так же, как ящерица отторгает поврежденный хвост. Эта теория дает достаточное объяснение непоколебимой серьезности животных, чья история, несомненно, гораздо древнее, чем история человека, так что в своем развитии они давно прошли стадию избавления от обременительных атрибутов. Теперь уже никакой отпечаток скелета не поможет нам узнать, улыбался ли ихтиозавр и не потому ли, когда нужно было идти дальше вверх, он потерпел поражение. А вверх нужно идти постоянно, и, если мой бедный профессор потеряет из виду столь высокую цель, он предпочтет, удалившись на покой, растить розы в своем саду. (Так выражается он сам, что, безусловно, чистая метафора, ибо в розах он ничего не смыслит, и тут фрау Аните опять-таки не обойтись без помощи Беккельманов, общие розы которых даже после развода супругов радуют глаз, заставляя фрау Аниту и меня призадуматься над этой загадкой, — мы ведь помним, как чувствительна роза.)

Недавно фрау Анита видела во сне черных котов, что, конечно же, объясняется употреблением Феттбаковых салатов из сырых овощей; другую причину я усматриваю в ее неосознанном желании, чтобы я выглядел как Наполеон. Говорят, правда, что человек за свои сны не в ответе, и все-таки меня это обижает. Мой профессор приходит теперь домой очень поздно, а то и вовсе не является, и фрау Анита, естественно, допытывается, где его целыми сутками носит. Он, дескать, с головой ушел в сложнейшие расчеты, отвечает мой профессор, и ему не обойтись без маленького институтского компьютера, у которого ему иногда приходится проводить ночь. Фрау Анита, саркастически усмехаясь, желает мужу приятного времяпрепровождения, не воздавая должного той нервной нагрузке, какую вызывает у него новая фаза работы. Даже я, хоть и принадлежу к тем счастливцам, кто оказывал ему, пусть в очень скромных масштабах, помощь в исследовательской деятельности, — даже я нахожу нужным оставить сейчас ученого один на один с его грандиозным проектом.

Что он перенапрягается, легко заметит каждый. Вот уж несколько недель в страшном запустении находится его сад, который мой профессор всегда содержал в идеальном состоянии, но не потому, что он страстный садовод, а просто из любви к порядку. Да и сам он — и без того астеник — очень похудел. А уж как выглядит его желудок изнутри, я и думать не решаюсь.

То, чего он добивается, выше человеческих сил, и он это знает.

Я слышал, как однажды он сказал:

— Сисмаксздор станет совершенным, превратится в некий абсолют, или его не будет вовсе.

Бесхитростные эти слова заставили меня содрогнуться. Но сколько в них правды! Нелепо создавать систему с ошибками, — ведь их можно получить сколько угодно и без всякой системы. Весь ход истории человечества это, к сожалению, доказывает. Но безошибочная система, каковою, бесспорно, является Сисмаксздор, должна быть обязательной для всех, ибо кто же согласится взять на себя ответственность за огромные потери, которые понесет экономика в том случае, если система не будет применяться? Кто сумеет объяснить, почему было потеряно столько времени, пока наконец-то окончательно ввели Тотчелсчас, и оправдаться в глазах нового поколения, не испытывающего, между прочим, насколько я могу по Изе судить обо всех, чувства истинной благодарности к усилиям отцов…

Ибо, как же иначе можно истолковать действия Изы? Не успел ее отец объявить, что он снова будет спать у своего маленького компьютера и не успела после этого фрау Анита с чемоданчиком в руках покинуть дом, чтобы отправиться на ночлег к приятельнице, как Иза мгновенно созвала по телефону семь особ мужского и женского пола для проведения одной из тех вечеринок, которые они гордо именуют английским словом party; эти сборища проходят в темноте, сопровождаются страшным шумом и заставляют меня ретироваться в подвал или в сад. После полуночи пять белых фигур прыгнуло на моих глазах в плавательный бассейн, и, какая бы духота ни стояла той ночью, подобный метод спасения от нее никак цивилизованным не назовешь.

Во всяком случае, именно так выразил свое крайнее недоумение отец Изы, мой профессор P.-В. Барцель, когда он неожиданно вернулся, являя собою, при свете тусклых садовых фонарей, картину мужественного отчаяния, и, между прочим, без галстука, что ему так несвойственно. Я с большим удовлетворением наблюдал, как порядком пристыженные ныряльщики, едва прикрыв наготу, пробирались обратно в дом. Что же касается Изы, то она сначала разбила у входной двери несколько дорогих чашек розенталевского фарфора, а затем заперлась в своей комнате, откуда визгливо прокричала сотрясавшему дверь отцу: