Полный стакан

я… Но вроде и не хочется. Потому что — зачем? В кране есть вода.

Нет, хоть тресни, Лиза не могла объяснить, что у нее внутри. Все говорят: мы понимаем, и все ничего не понимают, не могут понять. Там, внутри, чего-то не хватало… Но как же знать, чего, если этого чего-то никогда не видела и не чувствовала? У других оно, наверное, есть с детства. Даже у таких, как Ольга. Точнее у таких, какой была Ольга.

— Вы… Вы в самом деле сможете что-то изменить?

— Я делаю это часто. Я меняю людей. Но будьте готовы, что изменится и мир вокруг вас. Если трудно говорить — кивайте. Это хорошо, что вы плачете.

— Я сейчас перестану… Знаете, я, видимо, напрасно… Понимаете, я неудачница. Ну, не совсем, а…

— Теперь немного помолчите! — Голос Матвея Васильевича стал тверже и ближе. — Мне это не интересно. Я не психоаналитик или еще что. Я никому не помогаю изменяться — я изменяю сам. За деньги. Как автослесарь чинит машину. Вы сейчас чувствуете, что у вас внутри — неполадка? Нехватка чего-то важного?

Лиза кивнула. Несколько раз, много раз кивнула Лиза. Да, сейчас, как никогда, она чувствовала «неполадку». Ничего нельзя сделать, все зря. Все попытки что-то из себя представлять, кем-то быть, даже просто собой — бесполезны. А быть хочется.

— Повторяю: ваше отношение к миру это и есть вы, это и есть мир. Изменив его, это отношение, я изменю вас, но одновременно и ваш мир — мир, в котором вы живете. Это не страшно, надо только притереться немного. Ольга, например, теперь живет в сером доме, а раньше он был белый в синюю полоску, хотя она и не думала переезжать. Ольга помнит, каким был дом прежде. И не важно, каким он прежде был на самом деле, какой он для Ольги сейчас и изменилось ли что-нибудь с вашей, скажем, точки зрения. Важно только ее отношение, а для Ольги дом стал другим. Так же и с вами: наверняка будут изменения. Но это же не страшно, верно? Даже интересно. Доверьтесь мне сейчас, не сопротивляйтесь. Я опытный мастер. Я не трону вашу душу, вашу личность. Душа — зыбкий огонек, о котором никто доподлинно ничего не знает. Я над ним не властен, и не желаю этой власти, прочее же — преходяще. Доверьте это «прочее» мне. Лиза? Кивните, если доверяете мне!

Лиза кивнула. Что угодно. Нечего терять, потому что ничего нет. Пусть кто-то придет и сделает нечто, сделает так, чтобы машина ехала, а человек жил.

— Вот, вы мне поверили, вы меня ждете, я чувствую!

Лиза не видела Матвея Васильевича, хотя слезы высохли. Она смотрела в свои глаза и удивлялась их глубине. Никогда они такими не были. А значит — были, были всегда. Только Лиза их никому не показывала, даже себе. Глубина — это боль. А болеть-то нечему! Да, жизнь наперекосяк, но ведь не объяснишь же никому, что не в мужике дело, и не в апатии, и не в лени, и не болит ничего. Дело в пустоте.

— Пустота, — сказала Лиза.

— Так. И что же это за пустота? — Матвей Васильевич говорил над самым ухом, он что-то делал там, но Лиза его не видела.

— Пустота — это когда чего-то нет. Я не знаю чего именно,