Люди в красном. Сборник

— Я смотрю, — сознаешься ты.

— Из нас двоих ты случай тяжелее. Я меняла специализацию всего четыре раза.

— А потом решила погулять пару лет, прежде чем взяться за право.

— Я фирму основала. Папа мной гордился.

Ты молчишь и улыбаешься.

— Хорошо, я основала фирму не без солидных вливаний папы и его друзей, потом объявила себя главной, а настоящую работу делали другие… Ну что, теперь ты доволен?

— Да.

— Но по крайней мере, было хоть какое-то дело. И теперь я занимаюсь делом. А тебе диплом зачем? Ты до сих пор ничему не посвятил свою жизнь. Пусть ничего не нашел по душе — но это же не повод и дальше болтаться как неприкаянный. Мы оба знаем тех, кто плывет по течению. Неприятное зрелище.

— Правда, — соглашаешься ты.

— Ты понял теперь, чем хочешь заняться в жизни?

— Прежде всего я выясню, что же со мной случилось. А то я как будто до сих пор в коме. Даже хуже: мне вообще кажется, что эта жизнь не моя.

Ты стоишь перед зеркалом в своей комнате голый — нет, не в приступе нарциссизма. У тебя голова идет кругом. На твоем планшете данные, которые нашел агент Сандры. Там же и отчет об аварии. Там твои фотографии из больницы, сделанные при подготовке к операции, и снимки твоего мозга после того, как врачи стабилизировали твое состояние.

Список переломанного, пробитого и разорванного читается как школьный учебник анатомии. На фото твое тело будто манекен, какие реквизиторы разбрасывают по съемочной площадке дешевых фильмов ужасов. Их продюсировал твой отец на заре карьеры, когда ты был еще малышом.

Ты без малого мертв, ты чудовищно искалечен. Тебя чинили и оживляли. Сейчас твое тело, точно лоскутное одеяло, в шрамах, язвах и струпьях, должно лежать на кровати без движения, трубки и катетеры должны торчать изо всех дыр.

А ты стоишь голый перед зеркалом — и на тебе ни царапины.

Нет, правда, кое-что все-таки есть. Шрам на тыльной стороне левой кисти — напоминание о том, как в тринадцать лет летел через руль велосипеда. Маленький, почти незаметный ожог под нижней губой. Тебе было шестнадцать, и ты нагнулся поцеловать Дженну Фишман в тот самый момент, когда она подносила сигарету ко рту. Остался и крохотный след от лапароскопической аппендэктомии. Ее сделали восемнадцать месяцев назад. Приходится нагибаться и раздвигать волосы в паху, чтобы увидеть шрамик. Отмечено всякое, даже самое малое повреждение, нанесенное телу до аварии. Смотри, вспоминай.

Но нет ничего, связанного с нею.

Падая, ты содрал почти всю кожу с правой руки — и никаких следов. Переломанная берцовая кость распорола левую ногу, вылезла наружу — но все чисто. Гематомы на груди в местах, где полопавшиеся ребра рвали мускулы и сосуды, отсутствуют. Будто и не было этого вовсе.

Ты проводишь почти час перед зеркалом, читая в медкарте описание травм и пытаясь отыскать их отметины на теле. Напрасно. Ты безупречно здоров, как бывают только те, кому чуть за двадцать. Словно авария и не случилась — вернее, случилась не с тобой.

Ты отключаешь айпод, делая над собой усилие. Тебе хочется снова открыть снимки недавней томографии, прекрасно дополняемой припиской оператора: «Серьезно, что за хрень???» Это потому, что разрыв между прежними показаниями и нынешними приблизительно такой, как между Испанией и восточным побережьем США. Судя по первому снимку, лучшее, что ты мог бы сделать, — послужить поставщиком органов для трансплантации. Последний же демонстрирует образцово здоровые мозг и тело.

Есть только одно подходящее слово.

— Невозможно! — произносишь ты его, глядя в зеркало и не надеясь, что тебе его подскажет кто-нибудь еще. — Вашу мать, да это попросту невозможно!

Ты обводишь взглядом комнату, пытаясь представить себя на месте незнакомца. Она больше, чем квартиры многих ребят, только что выбравшихся из-под родительского крыла. Она усеяна напоминаниями о нескольких прошедших годах и учебных курсах, которые ты сменил, пытаясь выяснить, что же с собой делать. На столе — ноутбук, купленный ради написания сценариев, но используемый главным образом чтобы читать в «Фейсбуке» посты разъехавшихся друзей. На полках стопки книг по антропологии, к которой уже никогда не вернешься. Ты это понял почти сразу. Это знак промедления, нежелания признаться самому себе: ты просто не понимал, что же делаешь.

На столике у кровати — зеркалка «Никон». Мать подарила ее, когда ты сказал, что заинтересовался фотографией. Ты побаловался с камерой неделю, положил на полку и больше не брал. Рядом — сценарий серии «Хроник „Интрепида“», свидетельство твоего последнего увлечения, попытка окунуть ногу в болото актерства — а вдруг понравится?

Не понравилось. Так уже было и со сценариями, и с антропологией, и с фотографией. И, как и со всем остальным, приходится ждать возможности без проблем оставить наскучившее дело. Антропологию пришлось тянуть до диплома. В писательстве пришлось вытерпеть унизительную встречу с агентом, согласившимся уделить тебе двадцать минут в качестве одолжения твоему отцу. С актерством будет так: ты снимешься в последней серии, раскланяешься и вернешься в эту комнату размышлять, что же на очереди.

Ты поворачиваешься к зеркалу и смотришь еще раз на свое тело — нагое, без изъянов. И думаешь, что принес бы миру больше пользы в качестве донора органов, чем в качестве себя нынешнего — ничем не стесненного, абсолютно здорового и бесполезного.

На съемочной площадке «Хроник „Интрепида“» ты лежишь на носилках, ожидая, пока группа перейдет к следующему эпизоду. Тебе все неуютнее. Грим, благодаря которому ты на вид бледный, в испарине и с синяками, требует постоянного подновления субстанцией на основе глицерина. Кажется, будто тебя смазывают интимным лубрикантом. А еще тебе делается неуютно оттого, что двое актеров постоянно глазеют.

Один — второстепенный персонаж вроде тебя, парень по имени Брайан Абнетт. Большей частью ты на него не обращаешь внимания. Знаешь ведь: все на площадке слыхали, что ты продюсерский сынок. А еще знаешь про определенный тип актеров-неудачников из тех, что из кожи вон лезут, лишь бы подружиться с тобой в надежде повысить свой статус. Работа по знакомству, в этом роде. Ты понимаешь, куда он метит, и не хочешь связываться.

Но другой — Марк Кори, одна из звезд шоу. Он уже в прекрасных отношениях с твоим отцом, и ты ему не нужен для карьерного продвижения. Судя по тому, что тебе о нем известно из «Гаукера», TMZ и случайных реплик отца. Кори вряд ли станет попусту тратить на тебя свое безмерно драгоценное время. Становится не по себе, когда такой человек не сводит с тебя глаз.

Ты несколько часов лежишь на каталке, изображая коматозника, пока Кори с командой статистов бегают вокруг, отбивают воображаемую атаку, тащат каталку среди декораций, швыряют в медицинский отсек. Там другая группа статистов, одетых в халаты, делает вид, что тычет в тебя космическими иглами, машет фальшивыми космопричиндалами, будто бы пытаясь диагностировать твои беды. Время от времени ты приоткрываешь глаз, чтобы проверить, глазеют ли на тебя Абнетт с Кори. Да, либо один, либо другой пялится обязательно. Единственная активная сцена — когда открываешь глаза, словно бы вернувшись из беспамятства. Теперь уже пялятся оба. Правда, им по сценарию положено. Но ты все равно задумываешься: может, когда закончатся сегодняшние съемки, оба подвалят с предложением дружбы и любви?

И вот съемки подходят к долгожданному концу. Ты обдираешь с себя лубрикант и синюшный грим, официально кончая с актерской карьерой. Идя к выходу, замечаешь беседующих Кори с Абнеттом. Сам не понимая зачем, ты меняешь курс и движешься прямиком к ним.

— Как дела, Мэтт? — говорит Кори, завидев тебя.

— Что происходит? — спрашиваешь ты тоном, подразумевающим: ты не просто поздороваться явился, а и в самом деле хочешь все выспросить, и как следует.

— Ты что имеешь в виду? — спрашивает Марк.

— Вы оба глазели на меня весь день!