Город святых и безумцев

— Может, нам уехать из города? Просто вдвоем? И Мерримонта с собой прихватим.

Рафф фыркнула:

— И Мерримонта, говоришь? И куда мы поедем? В Морроу? Ко двору Халифа? Прости, что я так говорю, но я на мели.

Лейк ухмыльнулся:

— Тогда почему ты столько пьешь?

— Серьезно. Ты хочешь сказать, что можешь оплатить поездку?

— Нет… Я также нищ, как и ты. — Лейк поставил свой бокал. — Но я заплатил бы за совет.

— Ешь здоровую пищу. В срок заканчивай заказы. Не пускай назад в свою жизнь Мерримонта.

— Нет, нет. Не за такой совет. Более конкретный.

— О чем?

Подавшись вперед, он вполголоса спросил:

— Ты когда-нибудь получала анонимный заказ?

— О чем это ты?

— В почтовом ящике у тебя появляется письмо. Без обратного адреса. И твоего адреса на нем тоже нет. Явно от кого-то богатого. В нем тебе велят явиться в определенное время в определенное место. Упоминается маскарад.

Рафф нахмурилась, сузив уголки глаз.

— Ты не шутишь?

— Нет.

— Я никогда таких заказов не получала. А ты получил?

— Да. Думаю. То есть, мне кажется, это заказ.

— Можно мне посмотреть письмо?

Лейк поглядел на нее, на своего лучшего друга, и почему-то не смог с ней этим поделиться.

— У меня его с собой нет.

— Лжец!

Когда он запротестовал, она взяла его за руку.

— Нет, нет… все в порядке. Я понимаю. Я не попытаюсь занять твое место. Но тебе нужен совет, идти тебе или нет?

Слишком пристыженный, чтобы встретиться с ней взглядом, Лейк кивнул.

— Это может быть твой шанс: крупный коллекционер, который хочет остаться анонимным, пока не пробился на рынок оригиналов Лейка. Или…

Она помедлила, и Лейка обуял великий страх, страх, который, как он знал, смог напасть на него так быстро потому, что всегда был с ним.

— Или?

— Это может быть… особое задание.

— Что?

— Разве ты не понял, о чем я?

Отпив маленький глоток, он снова поставил бокал.

— Сдаюсь, я понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Наивный, наивный Мартин, — вздохнула Рафф и, подавшись вперед, взъерошила ему волосы.

Покраснев, он отстранился.

— Просто скажи мне, Рафф.

Она улыбнулась.

— Иногда, Мартин, в голове у богатого человека заводится грязная мыслишка, и мыслишка эта такова — заполучить личные, под него приспособленные порнографические рисунки работы настоящего художника.

— А-а.

— Но я скорее всего ошибаюсь, — поспешно продолжила она. — А если и нет, то такая работа хорошо оплачивается. Может быть, даже получишь достаточно, чтобы на время бросить заказы и заняться собственными вещами.

— Так мне стоит пойти?

— Успеха добиваешься, только когда рискуешь… Я все собиралась тебе сказать, Мартин, как друг и собрат по ремеслу…

— Что? Что ты мне собиралась сказать?

Лейк остро сознавал, что Сонтер и Мерримонт умолкли.

Рафф взяла его за руку.

— Твои работы малы.

— Миниатюра? — не веря своим ушам, переспросил Лейк.

— Нет. Как бы это сказать? Им не хватает размаха. Ты слишком осторожничаешь. Тебе нужно делать большие шаги. Тебе нужно рисовать мир шире.

Лейк поглядел на облака и, пытаясь замаскировать обиду в голосе, с болью в горле выдавил:

— Так ты говоришь, что я ни на что не гожусь?

— Нет, я хочу сказать, это ты сам считаешь, что ни на что не годишься. Иначе почему ты растрачиваешь свой талант на поверхностные портреты, на тысячи мелких работ, которые никакой работы не требуют. Ты, Мартин, мог бы стать Воссом Бендером живописцев.

— И посмотри, до чего его это довело, — он мертв.

— Мартин!

Внезапно он почувствовал себя очень, очень усталым, очень… маленьким. В голове у него неприятно звучал голос отца.

— Есть какое-то свойство в свете этого города, которое я никак не могу уловить, — пробормотал он.

— Что?

— Свет смертоносный.

— Я не понимаю. Ты на меня сердишься?

Он выдавил улыбку.

— Как я могу на тебя сердиться, Рафф? Мне нужно время. Время подумать над твоими словами. Я не могу просто так с тобой согласиться. А пока последую твоему совету. Пойду на маскарад.

Лицо Рафф просветлело.

— Отлично! А теперь проводи меня домой. Мне пора баиньки.

— Мерримонт будет ревновать.

— Нет, не буду, — отозвался Мерримонт, отчасти хмурясь, отчасти смеясь. — Это тебе хочется, чтобы я ревновал.

Рафф сжала его локоть.

— В конце концов, каким бы ни был заказ, ты всегда можешь отказаться.

Однако, рассмотрев трактовку почты Лейка как здания и метафоры, насколько мы приблизились к истине? Не намного. Если биография слишком скудна, чтобы помочь нам, а почта сама по себе слишком поверхностна, нам следует обратиться к иным источникам, а именно к другим известным произведениям Лейка, так как в их сходстве и различиях с «Приглашением» возможно отыскать зерно истины.

Начнем, как это принято делать, с рассмотрения творчества Лейка с позиции архитектуры города, с точки зрения его любви ко своей второй родине. Если «Приглашение на казнь» знаменует начало зрелого периода Лейка, оно же открывает его увлечение Амброй. Она — зачастую единственная тема позднего творчества Лейка, и почти во всех картинах город теснит, окружает или заключает в лабиринт людей, с которыми вынужден делить полотно. Более того, город в картинах Лейка обладает такой мощной аурой, что ее, кажется, можно пощупать.

Знаменитый триптих Лейка «Бульвар Олбамут» состоит из панелей, которые, по всей видимости, изображают (на рассвете, в полдень и на закате) открывающийся из окна четвертого этажа вид на квартал доходных домов, за которыми высятся купола Религиозного квартала (сияющие трансцендентным светом, который Лейк впервые довел до совершенства в «Приглашении на казнь»). Краски на картине очень насыщенные, доминирующие цвета — желтый, красный и зеленый. Единственным неизменным человеком на всех трех панелях остается стоящий внизу на бульваре и окруженный прохожими мужчина. Поначалу здания на всех панелях кажутся идентичными, но при ближайшем рассмотрении, от панели к панели, дома и улицы явно изменяются или смещаются, надвигаясь на человека. На карнизах и крышах, где утром сидели голуби, к закату выросли горгульи. Окружающие героя люди становятся все более звероподобными: головы удлиняются, носы вытягиваются, лица превращаются в морды, зубы — в клыки. Выражение на лицах этих существ становится все более печальным, все более меланхоличным или трагичным, в то время как бесстрастный человек, стоящий спиной к зрителю, не имеет лица. Сами дома начинают походить на печальные лица настолько, что общий эффект последней панели поражает… Но, как это ни странно, жалость у зрителя вызывают не прохожие или здания, а единственный неизменный элемент триптиха — безликий мужчина, который стоит к нам спиной.

Вот здесь Лейк расстается с наследием таких символистов, как великий Дарчимбальдо: он отказывается растворяться в гротескных композициях, отказывается предаваться исключительно воображению, не имеющему даже самых поверхностных ограничений. Все его зрелые картины нагнетают ощущение поразительной скорби. Эта скорбь возносит Лейка над современниками и придает его творчеству те загадочность и глубину, которые так завораживают зрителей. — Из «Краткого обзора творчества Мартина Лейка и его „Приглашения на казнь“ Дженис Шрик для „Хоэгботтоновского путеводителя по Амбре“», 5-е издание.

Той безлунной ночью Лейк спал урывками, но когда проснулся окончательно, луна над его кроватью расцвела непристойно ярко и красно. В ее алом свете простыни превратились в фиолетовые волны пошедшей рябью ткани, скользкой от его пота. От нее пахло кровью. Ею же пахло от стен. Перед открытым окном стоял человек, почти заслоняя луну своей спиной. Лейк не мог видеть его лица. Он сел в кровати.

— Мерримонт? Мерримонт? Ты все-таки ко мне вернулся!

Человек стоял у кровати. Лейк — у окна. Человек лежал в кровати. Лейк шел к балкону. Лейк и человек стояли на расстоянии фута друг от друга посреди комнаты, луна за спиной у Лейка была тусклой и налившейся кровью. Луна дышала ему в спину ало-красным. Он не мог видеть лица человека. Он стоял прямо перед ним и не мог видеть его лица. Все в комнате, в совершеннейшей ясности запечатленное кровоточащим светом, теснило мучительной четкостью деталей, такая точность резала глаз. Каждая щетинка в его высохших кистях кричала о малейшем своем несовершенстве. Каждый холст был пористым от оцепенелой шероховатости грунтовки.