Двойники

Как Марк и ожидал — у неё быстро закончились средства. Она перестала предлагать кофе. Куда-то делись коржики, которые она любила печь, наверное, закончилась и мука. А что она ела? не голодает ли она?

Так и есть — источников дохода у нее нет. А как жила раньше? Ходила к магазину, ставила вот эту коробку… Ну а потом, когда вот кофе появился? Не знает, но ей кажется, что это волшебство. Марк наблюдал поход в магазин за покупками: она теряется в суммах и деньгах-бумажках, дает меньше, чем нужно — на нее обижаются, обзывают, она не понимает, что ее оскорбляют, воображает, что это она попросила отвесить ей больше, чем полагается; или дает денег больше, чем нужно, и довольная, что теперь всё в порядке, берет покупку и уходит, не дожидаясь сдачи.

Марк плюнул и припер полную сумку продуктов; это быстро вошло в традицию.

Особенно она любит описывать дождь. С дождем у нее вообще какая-то мистика. Дождь идет исключительно летом. Когда он только начинает накрапывать, оказывается, что Девочка и Мальчик уже вместе, садятся в автобус (всегда автобус) и едут далеко за город, долго едут. В автобусе Мальчик неразговорчив, серьезен, а она, напротив, старается его рассмешить: ведь нельзя же быть таким серьезным, когда дождь. На нужной остановке кондуктор всегда сообщает — вам, молодые люди, выходить.

Они выходят и идут лугом, под дождем — а он всегда теплый, грибной.

«Смотри, какое красивое и высокое небо!» — всегда восклицает Девочка. («Это в дождь-то!») А Мальчик на это смеется и тоже радостно восклицает: «Сейчас мы поднимемся прямо в небо!» Капли дождя для Девочки — это маленькие удобные ступенечки, чтобы подняться высоко-высоко.

А иногда Мальчик обижает Девочку. Кажется, что он это делает намеренно, но совершенно беспричинно. Обижает всегда одинаково — принимается пристально смотреть на нее. Она отворачивается, потом поворачивается обратно — а он всё смотрит. Она начинает плакать. Но вот Мальчик, видимо, смилосердившись, принимается рассказывать ей что-то «невероятно смешное», она вмиг перестает плакать и уже смеется.

(«Но не пишет, что именно смешное рассказывал Мальчик. И это при том, что мысли Мальчика она записывает с поразительной скрупулезностью».) Марк представил себе эту картину — Григорий вдруг, как это у него часто бывало, останавливает свой задумчивый взгляд на чем-то случайном, зрачки расширяются, словно он смотрит в далекую-далекую даль.

Он мог неотрывно так смотреть-отсутствовать подолгу. Этот его взгляд-отсутствие необычайно пугал маленькую женщину с косичками. Она, наверное, пыталась как-то его отвлечь, что-то сказать ему, быть может, просила, чтобы он не смотрел так, может, даже махала рукой перед его лицом; а он смотрел сквозь, отсутствовал. А потом выходил из своего «отсутствия» и при виде слез улыбался, произносил что-то шутливое, незначительное. Она, конечно, сразу успокаивалась.

А вот совершенно странная фраза Мальчика из его «умной» речи на лестничной площадке (судя по ней — Григорий читал ее «роман», да и не смогла бы она, наверное, запретить ему):

— Милая моя Девочка, мы, люди, только кажемся себе большими и серьезными, лишь представляемся друг другу необычайно умными, сильными, умудренными, осмысленными… а на самом деле — мы все такие вот Девочки и такие вот Мальчики, незатейливые и слабые… Плотный шелест потоков времени, тихий звездный полет в созвучиях миров… А мы — маленькие удивительные песчинки — звездочки, несомые этим теплым плотным шелестом. А кем еще мы можем быть в нем? — лишь звездочками.

А были еще какие-то совершенно фантастические поездки Девочки и Мальчика на длинном-длинном поезде с ярко освещенными окнами. Поезд этот был чудесным: он приносил их в волшебные земли, в места, которых на самом деле нет. Хотя где нет?

(«Да постой ты, это же, это же… Что же ты так? Ведь я сам всё это видел своими глазами. Ну да, Григорий, ты нам это и показывал: приносил репродукции картин Чюрлёниса». Она очень точно описывает их, но описывает так, как если бы сама оказалась внутри них самих, среди этих образов: вот «Покой», а вот «Сказка о королях», «Соната весны». Бедняжка. Ее Девочка почти уж поселилась в одном из этих волшебных миров».)

Девочка всегда хотела остаться, не уезжать. Это было как с дождем — всегда дословно повторяемо:

— Давай же здесь поселимся! Представь, как наши дети будут здесь играть…

Но Мальчик всегда произносил одну сакраментальную, якобы всё решающую, фразу:

— Нам пора, поезд ждать не будет.

Эта фраза действовала магически: Девочка начинала волноваться, мол, и в самом деле поезд уедет. И ни разу не подумала — а зачем нужно на нем уезжать?

Самохвалов натолкнулся еще на одну дословную фразу Григория:

— Вселенные сталкиваются постоянно. Но не разбиваются, а проходят друг сквозь друга, смеются и вместе играют. Каждый из нас может увидеть себя того, который в другой вселенной. Но долго смотреть на другого себя нельзя — душа надорвется.

(«Гриша, ты из вредности произносил перед бедняжкой все эти речи? Не похоже. А может… Может, она жила тем, что ты ей рассказывал. А сама в ответ могла рассказать только одно — вот эту историю Девочки и Мальчика».)

А иногда Мальчик приглашал Девочку на крышу их многоэтажки. Над крышей всегда было много-много звезд. Девочка всегда просила:

— Покажи мне Большую Медведицу.

Но Мальчик начинал рассказывать ей свою новую историю. Это были или почти достоверные сюжеты из жизни Григория (и Пимского), или сказки о чьих-то неведомых судьбах.

Была история о норвежском феодале («какие там еще феодалы?») Торне. У него большой просторный дом с уникальной галереей-коридором со множеством больших окон, выходящих на огромную белую равнину. Но дом этот пуст, в нем живет один Торн. Днем Торн сидит у больших окон галереи и смотрит в заснеженную даль — кого-то ожидает. А по вечерам, сидя у камина, пишет стихотворение. Стихотворение одно и то же — все те же семь строчек. И стихотворение у него всё не выходит. Не выходит последняя восьмая строка. И лист летит в огонь. И так много-много лет подряд: стихотворение и ожидание гонца, посланца, вестника. Потому что есть время и есть сердце. И оно любит и ждет…

А потом другая история, о юноше, приплывшем через большое синее море к своей возлюбленной. А на берегу вместо города, где она жила, — миртовая роща. В роще бродят олени и поют птицы. И юноша навсегда поселяется в этой роще, потому что в каждом новом рассвете над нею, над этим берегом ему видится улыбка любимой; в лунной дорожке ночью у берега — ее тихие шаги; в шелесте листьев — ее голос… И так юноша живет в этой роще, живет и не стареет. Он слагает удивительные прекрасные песни. И зовут его — Орфей. А возлюбленную — Мелодия.

Иногда же Мальчик приглашал Девочку в путешествие на воздушном шаре. Она таких путешествий боялась. Но храбрилась, мысленно себе говорила, что незачем быть такой дурехой, укоряла себя в боязливости, объясняла себе же, что ничего страшного в таком путешествии нет. Но в своих страхах Мальчику почему-то не признавалась. И вот они летят всё выше, выше облаков, сперва над белыми городами, истонченными высоченными зданиями, — и шпили пронзают облака, проплывают под самым воздушным шаром; затем они плывут над всегда спокойным лазурным морем; плывут в страну гор. Этих гор Девочка и боялась. Их воздушный шар оказывался таким маленьким и беспомощным среди исполинских громад.

Мальчик хочет подняться еще выше, чтобы посмотреть на горы сверху, но Девочка умоляет его не подниматься: там такое пугающее небо, такое фиолетовое, отчужденное.

И самым тихим, уютным местом, почти гнездом, оказывался всё тот же седьмой этаж в «их» подъезде, где по лестницам бродят невероятных пород собаки, подходят, здороваются; кошки ленивы, но при встрече тоже всегда поздороваются.

Марк вспомнил — тетрадь с «Романом» она дала ему уже во второй его приход. Он только вошел, а она быстро упорхнула в комнату и вернулась с толстенной тетрадью в коленкоровой обложке, протянула ему.