Двойники

— Вот тетрадочка Пимского.

Глебуардус сам только сейчас вспомнил о ней, лежащей тут же, на столе, рядом с плетеной бутылью яшмета. Он взял ее в руки, развернул. На обратной стороне обложки красовалась выполненная скверным почерком Пимского надпись: «Маленькой Настеньке от дяди Пима. Слушай, Настя, сказочки и расти умницей».

Сказочек было штук семь, милые и незатейливые сказочки закоренелого холостяка. Вот, например.

Это приключилось в нашей деревянной церквушке, что с тремя куполами-маковками. Шла служба. И пел хор. Пел, как всегда, чистыми, приятными голосами, но пел как-то хоть и правильно, но без душевного чувства. И всё в церквушке было умиротворенно, чинно, благолепно. Немногочисленные прихожане умильно внимали голосам, пытаясь ощутить соприкосновение земного с небесным. Служба была им знакома и привычна, молитвы твердо затвержены еще когда они были маленькими как Настя. Свечки ставились тоже скорее привычкой, чем по велению сердца.

Вдруг в проеме дверей возникло нелепое и жалкое существо. С неправильными чертами лица, но отчего-то трогательными; с некрасивой фигурою. Странной раскачивающейся походкой оно неуверенно протопало к клиросу и остановилось, грустно разглядывая внутренний покой церквушки.

Служба не прервалась, нет. И ничто как будто не изменилось. Пелись псалмы, батюшка отвешивал поклоны, прихожане крестились. Жалкое существо посмотрело на священника, на иконы и принялось петь. Песней назвать сие было трудно. Немузыкальные, невнятные звуки исторгались из уст существа. Оно ёжилось, вздыхало, но с трогательным упорством продолжало подпевать хору. Звуки, рождаемые им, были ни на что не похожи из того, что всегда звучало в церкви.

Громкие и трубные, они заглушали хористов и даже самого диакона. Из огромных грустных глаз существа текли слезы, а оно всё пело.

А напротив, чуть выше иконостаса, плакал ангел, глядя на это поющее существо. Плакал ангел, внимая чистой и трогательной песне, исходившей, казалось, из самых потаенных уголков этого кроткого сердца.

Прихожане уже обменивались недоуменными взглядами и недовольно косились на корову у клироса, нарушающую своим однообразным мычанием весь благолепный строй службы. Но не гнали, дивясь слезам животного.

Когда же отслужили, корова робко, как бы желая быть незаметной, прошла через церковь обратно к дверям и вышла».

А вот еще:

У одной маленькой девочки, Маши, был серый, полосатый пушистый котенок. Очень хорошенький. Девочка очень любила котенка и никогда с ним не расставалась. Она брала его с собой даже когда ее отвозили на лето в деревню. А как раз было лето, солнечное и яркое. И вот девочка жила у бабушки, в домике на опушке леса.

Однажды они с котенком пошли на ее любимую сказочную поляну. Девочка нарвала большую охапку разноцветных лесных цветов и села на поваленное дерево плести венок.

— Смотри, — сказала она расшалившемуся котенку, — не убегай далеко. А то заблудишься. Ты ведь еще маленький.

Котенок услышал, сел напротив и заговорил:

— Ну что ты, маленькая девочка. Не бойся за меня. Я не могу пропасть. И я буду всю твою жизнь тебя охранять.

— Ты? — удивилась девочка. — Ты ведь всего лишь маленький глупый котенок.

Прошло много лет. Девочка выросла, полюбила одного юношу. И уже был назначен день венчания. А с утра вдруг пришли тревожные вести — что суженый не приедет, стряслась беда. И вот она, бедняжка, не может найти себе места, не знает что делать. А потом присела у окна, — а на нём были красивые морозные узоры, — да вдруг и задремала. И видится ей та же давно уж забытая волшебная полянка и котенок. Он забавно умывается. Но вдруг поднимает ушастую головку и говорит:

— Ну что ты плачешь, маленькая девочка? Приедет твой жених.

— Откуда тебе знать, — отвечает она. — Ты ведь всего лишь маленький глупый котенок.

— Но я ведь говорил тебе, что всю твою жизнь буду охранять тебя.

И она проснулась от звона бубенцов на дворе. Это приехал ее жених. Видно, беда прошла стороной. И они поехали в церковь, венчаться.

Прошло совсем много лет. Девочка стала маленькой старушкой. И совсем уж забыла своего маленького полосатого друга из детства. В один осенний вечер, когда уже затушили свечи, она легла спать. И увидела чудесный сон. На удивительном лугу, покрытом бархатистыми изумрудными травами и нездешними цветами, колышущимися в голубом прозрачном воздухе, — они так удивительно пахли, — её встретил котенок.

— Здравствуй, маленькая девочка. Вот ты и пришла в мой мир.

— Разве у тебя может быть такой мир? Ведь ты всего лишь маленький глупый котенок. И я давно уже вовсе не маленькая девочка.

— А ты посмотри на себя хорошенько!

И девочка увидела, что она снова маленькая, веселая девочка.

— Я ведь говорил тебе, что буду охранять тебя всю жизнь. Давай лучше поиграем.

И они побежали наперегонки вдоль звенящего ручья».

И он просто начал читать вслух. Это чтение незаметно увлекло, заворожило всех троих. А когда дюк закончил, они еще долго сидели и молчали.

Глава одиннадцатая

Утро и снег. Улицы, улицы, улицы…

Так и воображается, как мог бы идти по этим заснеженным улицам царь Петр Великий, потому что воображается главным образом походка — широкая и решительная, быстрая. Марк Самохвалов шел иначе. Он мрачно вышагивал, то и дело оскальзываясь на затаившемся под снегом льду. Рядом уныло брел Кирилл Белозёров. Марк пытался идти быстро, но получалось не очень.

Ударно налетал ветер, вышибая слезу. Снег обильно навалил ночью, а утром вторгся северный ветер. Обычное для этих краев стечение событий.

Утро выдалось драматическое. Прибыл на работу Кирилл, возбужденный пережитыми автобусными трудностями завьюженных трасс, громкозвучно ворвался в лабораторию и застал Марка спящим на узеньком топчанчике.

— Так ты и домой не уходил? Считай, тебе крупно повезло, потому что на дорогах творится то самое, — приветствовал он Марка.

Да спал я, спал… то есть не спал, Григория караулил, а он всё равно исчез; как какого Григория? да ты что, не в себе? нашего.

И выяснилось, что Кирилл начисто позабыл о существовании товарища. Самохвалов даже накричал — как же ты можешь? Но тут же пал духом и умолк. А потом принялся тихо, не спеша рассказывать отдельные фрагменты из их общего прошлого. Бесполезно.

Марк понял, что сочувствия ему ждать в этом мире не от кого. Оставалось одно — начать собственное расследование. Пойти по следам Григория в этом мире — ведь должно же что-то остаться, не может не остаться, не должно… В конце концов это, наверное, у одного Мастера память отшибло. Гнетущей тенью всплыла картинка из ночных событий — как он отбрасывает перекрученный синий лабораторный халат, а на топчане — никого. Даже одежды не осталось. В общем, было страшно, жутко было Марку, и был он с этой жутью совершенно один на один. А кому скажешь? Господину оперуполномоченному? — у меня товарищ пропал, я его вот здесь на топчанчике оставил, так он прямо на нем же и пропал, эдакий конфуз, понимаете ли; так вы не подскажете — где мне теперь можно его найти? в психушечке на розовой подушечке? — да вот, представьте, и сам ужо подумывал… Да стоп, может, это и правда, только у Мастера память о Цареграде отшибло…

От Кирилла многого ожидать не приходилось. Но такого озабоченного Марка Кирилл еще никогда не видал, даже во время истории с Дубовичком. Значит — дело серьезное.

«Пойдем, Мастер, пока о нем не все еще забыли».

Зимний город встретил их ослепительным снегом. Мороз бодрящими, живительными ручьями затекал под одежду и там обращался в свою противоположность. Снегу легло много. Редкие прохожие отчаянно боролись с его нагромождениями, протаптывая первопроходческие тропы в девственном автографе метели. На ветру мерзли деревья, клубился пар — дыхание людей и машин. Это живое тепло, вырвавшись на свободу, безвозвратно уходило в застуженное пространство, растворялось в зимней повседневности.