Каникулы совести (СИ)

Сделав этот неожиданный вывод, Кострецкий резко остановился — я, не успевший вовремя затормозить, чуть не налетел на него, — и, указав на ничем не примечательную дверь — металлическую, покрытую уже местами облупившейся побелкой, — просто сказал:

— Мы пришли.

Всё-таки он был настоящий профи. Не успел я опомниться, как оказался по другую сторону страшной двери — так парашютный инструктор выталкивает дрожащего «перворазника» навстречу равнодушному геометрическому чертежу, пока тот не успел задуматься и вникнуть. Впрочем, в последний миг я всё же машинально отметил, что знаменитый архитектор Эльшанский, невзирая на бессмертие заказчика, всё же не позволил себе, конструируя дверь, пренебречь старыми добрыми правилами противопожарной безопасности.

И вот я уже стою, как дурак — почему «как»? — на пороге президентского кабинета, не решаясь пошевелиться, всем ноющим телом ощущая собственную нескладность и громоздкость — и всё ещё не до конца понимая, как я, собственно, сюда попал.

Святая святых. Ничего лишнего. Белые стены, серый бетонный пол, всё те же лампы дневного освещения. Мебель: металлический офисный стол, два таких же стула, узкий несгораемый шкаф да ржавая раковина в углу. Измученный модными тенденциями глаз так и просился отдохнуть в этой суровой казёнщине. Более дисциплинированные участки мозга, однако, твердили, что для отдыха сейчас явно не лучшее время.

Ибо тот, кто сидел за столом в центре комнаты спиной ко мне, чуть ссутулившись и едва не залезая головой в монитор ноутбука с разложенной на нём «косынкой», судя по всему, и был богоподобным президентом Гнездозором. Косвенным подтверждением тому были круглые плечи и спускавшиеся на них волнистые, а, впрочем, не слишком густые тёмно-русые волосы, которые я много раз видел в новостях. О моём присутствии он то ли не подозревал, то ли очень хорошо это имитировал, — потому что прошло минуты две, не меньше, прежде чем он, сложив пасьянс, аккуратно опустил крышку и, наконец, обернулся ко мне.

Только теперь я смог в полной мере оценить, какую кропотливую, титаническую работу вот уже больше пятнадцати лет проделывает ради нас, неблагодарных россиян, великий труженик на ниве безопасности, ежедневно, ежечасно лепя из подручного материала грозный и обаятельный образ Бессмертного Лидера. В отличие от Кострецкого, представляющего собой абсолютно точную копию своих теле-, видео-, -фото и голографических изображений, этот персонаж оказался не так уж и похож на себя самого — патлатый, рыхлый, немного неопрятный увалень с довольно странным (отрешённым и в то же время пристальным) взглядом глубоко посаженных мутно-серых глаз, которыми он — теперь, когда моё присутствие было счастливо обнаружено, — шарил по мне прямо-таки с неприличным любопытством.

Не очень-то вежливо по отношению к старику (я всё забывал, что у нас с ним не такая уж и большая разница в годах!). Ни гостеприимством, ни обаянием Кострецкого этот несчастный явно не страдал. Хоть бы поздоровался, что ли, ради приличия, — но нет, подобная странность ему даже и в голову не приходила. Просто сидел себе молча, ковырял пухлым пальцем ладонь и пялился на меня — так жадно, как я бы никогда не решился, — но как мне всё же очень хотелось. Поэтому я тоже периодически не выдерживал — и глазел на него ответно, стараясь маскировать своё нездоровое любопытство под суровую, несгибаемую преданность. Что, надеюсь, хотя бы отчасти мне удавалось.

На самом-то деле, конечно, никакой преданности я в этот момент по отношению к нему не испытывал. Даже наоборот. То есть, понятное дело, я совершенно искренне пытался вызвать в себе, пусть даже насильственно, хоть какое-то чувство уважения — всё ж Президент, не кто-нибудь. Но с каждой секундой это получалось у меня всё хуже и хуже — уж больно зачуханным, занюханным и каким-то несерьёзным он выглядел. В довершение беды я вдруг ощутил, что мои старые, варикозные ноги исподволь, но неумолимо начинают протестовать против вынужденной неподвижности, — а это, как вы понимаете, способно вызвать раздражение даже у самого ярого и кондового патриота. Короче, ещё немного — и, скорее всего, я бесповоротно погубил бы себя каким-нибудь неосторожным словом или междометием.

К счастью, этот неотёсанный, смахивающий на тётку хмырь в полинялой тельняшке вовремя спохватился — и махнув рукой на стоящий напротив стул, буркнул:

— Присаживайтесь.

Я не заставил себя упрашивать и, сделав несколько робких шагов, с облегчением плюхнулся на указанное мне место.

Теперь мы с Бессмертным сидели за столом «визави» — так близко, что я мог ощущать нюхом несвежесть его тельника. Это, собственно, и единственное, что изменилось в мизансцене — в остальном же всё осталось по-прежнему: он молча разглядывал меня с откровенной и непристойной алчностью, я же старался выдержать его взгляд с суровым и почтительным достоинством. К счастью, на его лице даже при ближайшем рассмотрении не оказалось ничего такого, за что мог бы зацепиться недоброжелательный взор — ни морщинки, ни прыщичка, ни, Боже упаси, старческого пятна на гладкой матовой коже, — разве что, пожалуй, выглядел он бледновато в синтетическом свете «дневных» ламп. Ясно, не пользуется косметикой — для людей нашего поколения это неприемлемо. «Не всё то можно, что модно», — вспомнил я присказку из какой-то видеорекламы, и эта милая, немного старомодная формула каким-то забавным образом отчасти примирила меня с происходящим.

А Гнездозор, видимо, тем временем благополучно завершил сбор визуальной информации обо мне — ибо вдруг заморгал круглыми глазами, ни с того, ни с сего улыбнулся — улыбка его, кстати, оказалась вполне экранной, с миловидными ямочками на круглых щеках, — и мечтательно проговорил:

— Так вот, оказывается, вы какой, Анатолий Храмов… Вот вы, значит, какой… Я-то вас совсем другим себе представлял… — после чего рассеянно уткнул глаза в матово-чёрную крышку ноутбука — и вновь погрузился в угрюмое молчание.

Если он рассчитывает, что я возьму нить интеллектуальной беседы в свои руки, то сильно ошибается, мелькнуло у меня в голове. То есть, конечно, я мог бы. Не проблема. Но, видите ли, я на таких делах собаку съел. Случается, за время полуторачасовой беседы с пациентом я не произношу ни слова. Нет, буквально — ни словечка. Пациент выговаривается сам. А я разве что одобрительно похмыкиваю в нужных местах. Хотите верьте, хотите нет, но такая вот имитация внимательного вслушивания подчас обеспечивает гораздо лучший терапевтический эффект, чем всякое там вдумчивое словоблудие и хамские «наводящие» вопросы.

Вот и теперь я предпочитал ждать. Сидел и дожидался катарсиса. По моему скромному опыту, он должен был случиться не далее, чем в ближайшие три минуты.

И что же вы думаете? Профессиональное чутьё не подвело меня и на сей раз. Я дождался.

Помолчав минуты две-три, Гнездозор вдруг снова устремил на меня мутный взор и улыбнулся. Но это была уже совсем другая улыбка — не та, экранная, известная каждому россиянину. Такой улыбки я ни разу не видел в новостях. В ней было что-то детское. И вместе с тем фальшивое. Типичная гнусненькая улыбочка нашкодившего пацана — кривенькая, слегка глуповатая. Это было так странно и необьяснимо, что теперь уже я без всякого стеснения смотрел на него во все глаза.

А он, видимо, уловив моё удивление, нервно хмыкнул — и таким же паскудно-неестественным тоном — репетировал, видно, заранее, подлец, может, даже и перед зеркалом — поинтересовался:

— Ну, и как там поживают великие герои Революции и дедушка Ленин? Или это уже вроде как неактуально — по нынешним-то временам? А, Анатолий Витальевич?…

(Это вежливенькое «Анатолий Витальевич» он выговаривал с особым смаком, — и в какую-то долю секунды я успел подумать о том, что почему-то никогда прежде не замечал, как красиво и мелодично, оказывается, звучит моё имя).

— Чего-чего?.. — машинально переспросил я. Мозг, видимо, ещё не зарегистрировал начала распада. Зато Гнездозор отчего-то пришёл в полный восторг:

— Ну как же, Анатолий Витальевич! Дедушка Ленин! Чем вы теперь лечите своих маленьких пациентов? Или они умирают?..