День всех влюбленных

— Ваша рука и сердце, — сказал он, ставя перед Максимом большое блюдо под блестящей мельхиоровой крышкой.

Но тут из-за стола, нарушая всякий регламент и приличия, поднялся самый малоприметный член Клуба Феликс Моисеевич.

— Господа, у меня есть объявление, — сказал он громким голосом. — Это объявление изменит вашу жизнь…

— Послушайте, почтенная Матильда стынет, а вы тут со своими объявлениями, — прервал его критик Виктор Леонидович.

— Да уж, давайте сначала трапезу закончим, а объявление оставим на десерт, — поддержал его одноногий Андрей Анатольевич.

Феликс Моисеевич сконфузился и сел. Его было нетрудно огорчить и какой-нибудь мало смешной шуткой, и грубым словом — обидеть на всю жизнь.

За первым последовало новое блюдо, потом еще одно — всего их было пять. После каждого члены клуба вставали и, повернувшись в сторону Максима, сдержанно хлопали. Это был выработанный веками ритуал.

Максим испытывал такое удовольствие, какого не испытывал никогда. Он даже впал в состояние тихого экстаза и очнулся только тогда, когда подали напитки, и сытые члены Клуба начали непринужденно общаться между собой.

— Черт, я же о Сергее совсем забыл! — прошептал Максим, встал и торопливо вышел из зала.

Полная луна освещала сад, фонари почему-то не были включены, и в морозном лунном свете деревья выглядели загадочно. Он взбежал на второй этаж. Дверь была приоткрыта. Максим вошел в комнату, воображая что сейчас придется выслушать от своего друга, ведь он не солоно хлебавши просидел в одиночестве четыре часа.

Максим остановился на пороге, с удивлением оглядываясь по сторонам. В комнате царил беспорядок. Настольная лампа валялась на полу, тумбочка опрокинута, чучело крокодила было разорвано пополам и опилки из него засыпали шкуру медведя, тут же валялся ломаный стул… Сергея в комнате не было.

— Что за бардак он оставил, — проговорил Максим, наклоняясь и ставя на место опрокинутое кресло. — Зачем же мебель было ломать.

Максим вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

"Обиделся, наверное. Ладно, завтра к нему заеду поговорим".

В зале было оживленно, слышался дамский смех. Обжора стоял возле двери, привалившись плечом к стене, на щеке у него виднелась свежая ссадина.

— Давно мой друг ушел? — проходя мимо, спросил Максим.

— Ваш друг? — переспросил Обжора с улыбочкой, не меняя позы.

— Ну да, у меня в комнате друг мой Сергей сидел, давно он ушел?

— А он и не ушел, — сказал Обжора, сдвинув от напряжения ума брови.

— Как не ушел! — Максим начинал сердиться. — В комнате все разбросано, его нет, а ты говоришь не ушел.

— То что разбросано, так это мы с Витьком. Здоровый ваш друг оказался, мне вон по лицу дал. Я вообще весь в шрамах с этой работой, — обиженно сказал Обжора, почесав шею. — Вы бы его заранее предупредили, что драться бесполезно.

— Что вы с ним сделали? — спросил Максим, догадавшись.

— Так к столу подали.

— Как?! Вы его…

— Я так и подумал, что вы его привели для этого специально, в День всех влюбленных принято пару подавать.

— Но ведь они даже знакомы друг с другом не были… Впрочем, какая разница… Уже наверное познакомились… — в задумчивости проговорил Максим. — А разве по времени успели приготовить?

— Да мы по-быстренькому. Этот новый повар шустрый пацан. — Надо будет ему премию дать.

— Вообще-то он был талантливым художником…Чего-то и мне захотелось нарисовать что-нибудь, — сказал Максим.

— Нет, с каждым портретом человек расходуется, — вполне серьезно сказал он.

— Да, тебе расходоваться нельзя, — проговорил Максим и пошел к столу.

Он уселся на свое место и взял в руки бокал. Никак он не ожидал такого от старого друга. Странно как-то все получилось. Ушел и не попрощался… или пришел и не поздоровался. Странно как-то. Но Максим радовался, что старый друг теперь всегда будет с ним. Он не ушел куда-то в землю, не сгорел в огне. Он пришел в него и растворится в нем, а за счет Сергея он получит силу, талант, ум… Сегодня был особенный день, день любви. Два его любимых обожаемых им человека были теперь с ним навсегда, и ничто уже не разлучит их, даже смерть.

— Я прошу внимания!! Наконец-то слушать меня кто-нибудь будет?! — и тут же звон тарелки об пол. Все сразу смолкли и уставились на Феликса Моисеевича, уже в пятый раз пытавшегося привлечь к себе внимание окружающих. Битье посуды было неслыханным происшествием в Клубе.

— Я давно просил слова, — справившись с дрожью в голосе, начал Феликс Моисеевич, — но никто меня не слушает. А ведь вы, все вы, — он обвел взглядом присутствующих за столом, — присутствуете при событии, которое перевернет весь мир. Вся важность события в том, что мы с вами находимся в центре земли. Именно здесь находится ее центр.

— Чушь какая-то, — пробасил критик Виктор Леонидович, но Феликс Моисеевич не обратил на это внимания и продолжал.

— В это трудно поверить, но мы находимся на самой главной точке планеты, называемой "Пуп Земли". Это показали многие расчеты ученых и мои собственные. Когда-то благодаря "Большому взрыву" возникла наша вселенная…

— Короче, что вы хотите сказать? — снова встрял в речь критик.

— Я хочу сказать… — сбился Феликс Моисеевич. — Я хочу сказать, что я вот нажму сейчас вот эту кнопку, — он показал всем небольшой приборчик в руке. — И все это и все мы с вами через три минуты окажемся в другом мире. А на земле наступит новая эра. Вся эта мерзкая грязная шкура земли всосется в эту дыру на Пупе Земли, и на планете наступит другая эпоха, зародится другая жизнь и, может быть, эта жизнь будет лучше нашей… Она наверняка будет лучше нашей, потому что лучше нее все что угодно. Люди не должны так жить.

— А что он ест? Что ест обычно? — стали перешептываться за столом. — Какая часть ему обычно доставалась? — но никто не знал.

— И если на этом Пупе Земли взорвать пятьдесят килограмм тротила, — продолжал Феликс Моисеевич, — жизнь на земле начнется заново. Поймите, нам не нужно будет уничтожать себе подобных, чтобы выжить, не будет воин и катастроф, жизнь станет совсем другой — радостной и счастливой. Ведь новорожденное человечество будет чистым и светлым. Так что если пятьдесят килограммов тротила…

— А где тротил-то взять? — спросил кто-то из-за стола.

— Да вон он, в углу лежит в сумках, — все посмотрели в указанном Феликсом Моисеевичем направлении и, вправду, увидели там две спортивные сумки, в которых что-то лежало. — И сейчас я нажму эту кнопочку, и все это станет другим, светлым и радостным, как в детстве.

— Это вы дело хорошее замыслили, — оценил с места Анатолий Николаевич, потирая сытый живот. — Благородное дело. Вот только нужно ли это людям-то? Вы бы их спросили. Каждого в отдельности, нужно ли им всемирное счастье, когда их уже не будет. А может быть, их свое личное несчастье устраивает. Или вы, что ли, за них решать будете?

— Да, буду, — уверенно ответил Феликс Моисеевич. — Я знаю, что всем людям от этого станет только лучше.

— Да они и сами не знают, что им счастье нужно, — пояснил кто-то.

— Тогда я за! — сказал Анатолий Николаевич. — Я вообще очень люблю людей и хочу, чтобы им всем было хорошо.

— Я тоже обожаю! — подхватили Эльвира Константиновна. — Только вот здоровью своему они мало внимания уделяют.

— Ну что же! — поднялся один из писателей почвенников с черной бородой. — Писатель должен любить людей, иначе он не напишет ничего путного.

— А ты и не пишешь, — буркнул критик.

Но писатель не услышал.

— Ведь эта слезинка достоевского ребенка, ведь она… — писатель смахнул слезинку. — Да я тоже за! Взрывай все это дерьмо к чертовой матери! Натерпелись!

Он сел расчувствовавшись.

И все тут вдруг подхватили, зашумели. Как искренне, как отчаянно они любили человечество и каждого человека в отдельности. Куда там Достоевскому и Толстому с их восторжено-идиотической слюнявой любовью. Да они чуть не передрались, кому нажимать эту кнопку.