Синий олень. Трилогия (СИ)

Это «мы» чуть не заставило Женю вспылить – если уж на то пошло, то ему самому доставались крохи оттого, что бизнес с водой приносил Самсонову. Однако он промолчал, вовремя вспомнив любимую поговорку отца: «Спорить с начальством – все равно, что плевать против ветра».

Бесило его еще и то, что жители совхоза требовали оплачивать их труд на одну четверть в рублях, на три четверти в долларах. Самсонов и на это согласился. Но зачем, скажите, нужны доллары жителям оторванного от всего мира плато – задницу, извините, подтирать? Вначале Женя даже предложил за небольшой процент открыть им счета в зарубежном банке, однако сельчане приняли это с угрюмым недоверием. Получая деньги, они тщательно пересчитывали их, а потом несли на хранение Рустэму Гаджиеву. Тот запирал всю эту «зеленую» массу в огромный несгораемый сейф, где она и лежала мертвым грузом.

В конце концов, Женя решил плюнуть и заняться своими делами, которых у него было предостаточно – нужно было подумать о своем будущем статусе за кордоном, а для этого перед отъездом из Союза следовало получить степень кандидата наук. На Западе не смотрят, кандидатскую ты защитил диссертацию или докторскую – получил ученую степень, и сразу тебя величают доктором, а к приставке D‑r (доктор) относятся там с большим почтением. «Доктор Муромцев» звучит гораздо эффектней, чем просто «мистер Муромцев». Ученая степень придаст весу в обществе, а помимо этого позволит преподавать в каком‑нибудь захудалом университете или колледже – если не удастся подготовить себе солидную материальную базу.

К лету даже Петр Эрнестович, знавший, что такое аспирантский труд, с тревогой поглядывал на осунувшееся лицо сына – позабыв о сне и отдыхе, Женя проводил дни и ночи за письменным столом или в библиотеке. К началу мая была написана последняя глава, но она не понравилась его научному руководителю – пришлось половину переделывать и переписывать. Марат Васильевич явно искал, к чему бы придраться, и не настроен был в ближайшее время допускать его к защите – по его мнению, аспирант Муромцев в течение двух с половиной лет уделял научной работе меньше времени, чем следовало бы. Не выдержав, Женя попросил отца:

– Папа, ты не мог бы поговорить с Дорониным? Иначе он меня никогда не выпустит на защиту.

Петр Эрнестович нахмурился.

– О чем мне с ним говорить? Я далек от истории и философии, о качестве твоей работы судить не могу.

– Причем здесь качество моей работы? Здесь личная неприязнь, ты что, не понимаешь?

– Не знаю, я много раз беседовал с Маратом Васильевичем и не заметил в его отношении к тебе никакой предвзятости.

– Ты, как ребенок, папа! Понятно, что перед тобой он будет лебезить, ты ведь академик, директор НИИ, а он какой‑то профессор!

– С какой стати ему передо мной лебезить? Мы работаем в разных сферах науки, а я никогда не спекулировал своим званием и должностью. И что значит «какой‑то профессор», какое ты имеешь право так отзываться о людях? Он твой научный руководитель! Ты сначала дорасти хотя бы кандидата наук.

– Как я могу дорасти, если он ставит мне палки в колеса?

– У него есть причины на тебя обижаться, – пожал плечами отец, – ты постоянно куда‑то исчезаешь, дважды заставил его сильно понервничать, когда нужно было отчитываться на ученом совете, а тебя нигде днем с огнем не могли отыскать. Своим аспирантам я подобного не прощаю. Да, в последние месяцы ты много работал, но нельзя все делать нахрапом. И потом, печатные работы – сколько у тебя публикаций?

– Одна в печати, вышли две и еще есть тезисы докладов. Этого вполне достаточно для защиты. Ладно, папа, не хочешь – твое дело.

Петр Эрнестович поначалу твердо решил не вмешиваться в дела сына, но позже отцовское сердце не выдержало – он созвонился с Дорониным и после разговора с ним успокоил Женю:

– Все у тебя в порядке, не понимаю, почему ты так дергаешься. Марат Васильевич говорит, что есть кое‑какие недоработки, но если за лето ты все исправишь, то осенью сможешь представить диссертацию к защите, а защита у тебя будет, скорей всего, в декабре. Когда у тебя заканчивается срок аспирантуры?

– Первого декабря, – хмуро буркнул Женя.

– Так все нормально, чего ты суетишься? Летом приналяжешь на работу, забудешь на время о личной жизни и исправишь ошибки, на которые тебе указал Марат Васильевич. К тому же, как раз выйдет из печати еще одна твоя публикация – двух все‑таки маловато, хотя и допустимо. Ты ведь понимаешь, что, в конечном счете, твою работу будут оценивать ученый совет и ВАК, а каждый руководитель хочет, чтобы его диссертант был на высоте.

Сын с досадой отвел глаза – в последнее время ему стало казаться, что Петр Эрнестович начал говорить слишком много прописных истин. Но ссориться с отцом сейчас не имело смысла, и он ответил с легкой иронией в голосе:

– Ладно, папа, как скажешь – приналягу и забуду о личной жизни.

Последнего Женя, конечно, сделать не мог – бизнес есть бизнес, и в течение лета ему приходилось, отрываясь от диссертации, неоднократно отлучаться по делам, но все остальное время он честно проводил за работой и к несказанному удивлению родных даже отказался от поездки в Майами. Маша, слегка обидевшись, сказала по телефону:

– Эх, Женька, предатель ты, братик! У меня муж в августе на гастроли уезжает, я‑то думала вы с Эриком меня развлечете.

– Ничего, тебя Эрик и один в этом году развлечет. А ты почему не гастролируешь?

Она хихикнула в трубку.

– А вот не скажу – помучайся любопытством, если тебе так интересно.

Мучиться любопытством Жене пришлось недолго – сразу после путча встревоженные Маша с Эрнестом прилетели в Ленинград и были крайне поражены тем, что жизнь здесь идет своим прежним размеренным темпом.

– Машка мне все мозги прожужжала, – смеясь, говорил Эрнест, – кричит: едем папу с Женькой спасать, их уже, наверное, в тюрьме сгноили. Ей, кстати, муж запретил лететь, она не послушалась – теперь разводиться будут.

– Ладно врать, Джош со мной никогда не разведется, он по мне с ума сходит, – зардевшись, сердито возразила сестра.

Сразу понятно стало, почему она не поехала с мужем на гастроли, и почему Джош возражал против ее перелета через Атлантику – талия Маши округлилась, и даже походка стала немного утиной. Петр Эрнестович покачал головой и бережно поцеловал дочь.

– Джош твой совершенно правильно тебе запрещал, почему ты мне ничего не сообщила?

– Чтоб ты не волновался зря, папочка, хотела преподнести тебе в декабре на блюдечке уже готовенький сюрприз.

– Ну и сидела бы у себя дома, готовила мне свой сюрприз, в твоем положении не рекомендуется лезть в самолет! Мальчик или девочка?

– Девочка, – она нежно улыбнулась и стала удивительно похожа на мать, – не переживай так, папа, мне в сто раз хуже было бы сидеть в Майами и сходить с ума.

– Это точно, – подтвердил Эрнест, – нет худших мозгодеров, чем беременные дамочки. Машка, как посмотрела репортаж с места событий, так сразу начала строить планы вашего спасения.

– Настоящий репортаж, папочка! – стиснув тонкие руки, воскликнула Маша. – Брат Джоша репортер, он все дни ГКЧП был у Белого дома и подробно отснял как раз тот эпизод, когда погибли люди. Шли танки, люди на них бросались с такими лицами, что было страшно! Просто обезумели – набросили на танк брезент, подожгли, танк метался давил их. Но самое ужасное было, когда парнишка‑танкист вылез из танка, – его облили бензином и подожгли. Я две ночи потом не могла спать – перед глазами стояло, как он пылал. И какие страшные лица были у людей – что будет со страной, папа? Я хочу, чтобы ты бросил свой институт, и вы с Женей уехали ко мне в Штаты.