Сети (СИ)

– Тяжело противостоять искусителю, – Петр Михайлович предельно насытил слова жалостью.

– Ах да, я совсем забыл, – сочувственно закачал головой старичок. – Люди и здесь сумели все извратить. Скажите мне, кто создал человека таким, каков он есть?

– Бог! – Петр Михайлович почему-то, вдруг, вытянул руки по швам.

– Люцифер, значит, по мнению людей, не мог ничего добавить лишнего без ведома Всемогущего. Это радует, хотя допусти вы это, и всю религию пришлось бы перестраивать на новый лад. Ну, хорошо. Скажите мне теперь, мог ли Создатель исключить в человеке возможность желать чего-то?

– Да.

– Почему же он вложил в человека бурю страстей и эмоций? Зачем оставил возможность искушения? Почему не удалил все, что может привести человека на сковороду?

– Не знаю, – Петр Михайлович заметался в поисках ответа, стараясь из кожи вон вылезти, но угодить разговорившемуся старичку, занимавшему, по-видимому, важное место. Впрочем, любое место, имеющее хоть какой-то контроль над кем или над чем-нибудь, делает человека, занимающего это место, важным и значительным. – Наверное, потому, – радостно заявил бывший чиновник, – что тогда человек не имел бы желания есть, размножаться, жить.

– Правильно, – согласился старичок, – но животные тоже наделены желаниями, почему же они не искушаются? Да потому, что они не наделены правом выбора. Они не могут осознать свои желания, направить в нужное им русло, осмыслить свое существование. А людям дана такая возможность, дан шанс овладеть огромной силой, обуздать энергию желаний и подчинить ее своему разуму. Лучший страж желаний – совесть, а вы торгуете ею направо и налево, расходуете впустую самую большую ценность. Чем вот Вы, лично, будете расплачиваться за вход в более, как бы это сказать, престижные районы этого мира?

Старичок злобно уставился в тетрадку, словно хотел выместить на ней свой гнев. Петр Михайлович побелел. В голове его вспыхивали картины, одна хуже другой: сковородка, шипящая от нетерпения, бурлящее масло в огромном котле, и вокруг всего этого радостно суетятся существа с рожками и копытцами.

– Я-а-а, – буквально заблеял кандидат на сковороду. – У-у меня должны быть хорошие дела… там… в детстве.

Старичок резво привстал, перегнулся через стол, сунул нахально свою руку в карман пиджака Петра Михайловича, и, к удивлению последнего, вытащил горсть мелких монеток.

– Та-ак, – брезгливо поморщился старичок, рассматривая монетки. – Что тут у нас? Помог маме помыть посуду, постирал, помыл пол. Не густо, повторяю, не густо. На хорошую жизнь не потянет, но, – старичок слащаво улыбнулся, – чтоб пройти дальше без очереди… Если вы, конечно, желаете порадовать меня и уступить эти добрые делишки.

Что-то шевельнулось внутри Петра Михайловича, рванулось наружу, пытаясь вернуть себе то, что лежало в руке старичка. Но годы «обгрызания» людей, годы подчинения себя и своего места бездонному карману уплотнили шкуру наглости и хамства, и совесть, увядшая и обглоданная на торгах, не в силах была пробиться к разуму. Бывший чиновник кивнул в знак согласия, многозначительно улыбнулся старичку, и, слегка презрительно косясь на стоявших в очередях, прошел к свободной двери. Открыл ее и…

Оказался в воде. Куда-то делись ноги и руки, вместо них Петр Михайлович активно двигал плавниками и хвостом, расталкивая вокруг себя таких же, как он, полулюдей-полурыб.

– Что тут происходит!? – истерически завопил бывший чиновник, хватая воду невесть откуда появившимися жабрами.

– Новичок? – раздалось справа.

Петр Михайлович с трудом развернулся к задавшему вопрос карасю с печальным человеческим лицом.

– Дали взятку милому старичку на входе? – снова заговорил «карась». – Я вот, тоже. Обидно. Только говорили нам о самой большой ценности, и на тебе. Как говорится, горбатого могила исправит.

– Куда я попал? – Петр Михайлович яростно работал плавниками, чтоб удержаться на месте. – И как отсюда можно выбраться?

– Вы попали туда, куда попадают все мздоимцы. А выбраться отсюда можно, только имея изрядное количество добрых дел, тех самых монеток, что мы с вами отдали при входе. Те, кому хватило ума не расставаться с остатком совести, могут проскочить сквозь множество сетей, натянутых от берега до берега, вниз по реке, чтобы начать жизнь сначала и попытаться исправить прошлые ошибки. Остальным это не под силу из-за толстой жировой прослойки, находящейся под чешуей. Эта жировая прослойка – ничто иное, как наращенная нами же оболочка хамства и наглости, скрывающая совесть и не позволяющая пролезть сквозь ячейки в сетке. И мы рано или поздно попадаемся хозяевам сетей.

– И что дальше? – переварив услышанное поинтересовался Петр Михайлович.

– Они питаются этой нашей жировой прослойкой.

– Как это, питаются?

– В прямом смысле этого слова. Нет, они, конечно, делают, вроде как, хорошее дело, освобождая нас от этой оболочки. Но сам процесс сдирания, мягко говоря, не приносит приятных ощущений. Мы в десятикратном размере испытываем всю ту боль и обиду, что доставляли людям, зависившим от нас. Потом нас отпускают, и мы можем проскочить несколько ловушек.

– Прямо, как стрижка овец, – помрачнел бывший чиновник.

– Это еще не все. Во-первых, жир наш слишком быстро нарастает заново. Во-вторых, у хозяев сетей появляются дети, которые тоже хотят есть, в результате чего сетей становится все больше.

– Но это же несправедливо!

– Да полно вам. Можно подумать ваши дети пошли на завод. Вспомните.

И Петр Михайлович вспомнил…

* * *

– Добрый вечер, – в комнату вошла Таня.

Петр Михайлович кивнул головой в ответ и ткнул пальцем на столик, стоявший возле кресла, в котором чиновник то ли восседал, то ли возлежал. Служанка шустро проскользнула мимо мраморных купидонов, поставила разнос, и так же шустро испарилась, оставив после себя запах дорогих духов.

Петр Михайлович потянулся к столику, аккуратно, кончиками пальцев, взялся за обжигающе холодную, вспотевшую, бутылку водки, уже открытую служанкой, и налил в стограммовый стаканчик. Поставил бутылку в то же место, отмеченное водяным кружком, привычным движением принял содержимое стакана и слегка поморщился. Затем снял с пирамидки, устроенной из бутербродов на тарелке верхний шедевр, представляющий собой кусок хлеба, намазанный маслом и усыпанный красной и черной икрой вперемешку, удовлетворенно улыбнулся, и осторожно надкусил, придержав верхней губой попытавшуюся было упасть одну из икринок. Медленно и тщательно прожевал, прежде чем проглотить и потянулся за пультом от телевизора.

– Пап, у меня ничего не получается.

Отец недовольно посмотрел на вошедшего сына, прервавшего приятную процедуру.

– А что у тебя вообще получается? – пронаблюдал, как у сына сжимаются губы, сходятся брови, и вздохнул. – Ладно, что там у тебя?

– Я работаю в этой фирме как проклятый. Никакой личной жизни, никакого отдыха.

– Я тебе говорил, поработаешь годик-другой, и сам станешь хозяином этой фирмы, либо какой-нибудь другой, как пожелаешь, я все устрою.

– Не хочу. Наш босс загружен работой не меньше меня. Что он видит? Раз в год отдохнуть на Кипре и все?

– А что ты хочешь?

– Не знаю, но не на завод же идти токарем.

Петр Михайлович повторил ритуал «принятия на грудь», достал из подлокотника кресла телефон и набрал номер.

– Игорь Сергеевич?

– Да, Петр Михайлович, добрый вечер.

– Добрый. Скажи мне, кто проверяет на качество продукцию, выпускаемую кооперативами?

– Для этого есть специальный сертификационный отдел.

– Ты можешь моего сына пристроить туда?

– Никаких проблем, хоть начальником.

– Вот и договорились, начальником так начальником.

– Но зачем это тебе, Михалыч? Место-то не рыбное. Частники не шибко спешат приобретать эти самые сертификаты, благо их продукцию и так расхватывают. Законом не прописано…

– Это уже моя забота, – отрезал Михалыч.

– Да ты не серчай, у меня самого уже плешь проедена спиногрызами, и все по той же проблеме.