Сторожевые башни

Наконец к ним подошла официантка, и Рентелл заказал кофе.

– Я соскучился по урокам, – заметил Хэнсон. – Безделье все же ощутимо утомляет.

– Это точно, – согласился Рентелл, – остается только зазвать кого-нибудь в школу. Жаль, что вчерашний концерт не удался.

Хэнсон пожал плечами:

– Может быть, в следующий раз смогу достать новые пластинки. Кстати, Джулия вчера прекрасно выглядела.

Рентелл легким поклоном поблагодарил за комплимент и сказал:

– Надо бы чаще выводить ее в свет.

– Полагаешь, это разумно?

– Что за странный вопрос?

– Ну, знаешь ли, только не в нынешней ситуации, – Хэнсон кивнул на сторожевые башни.

– Не понимаю, при чем здесь это, – отрезал Рентелл. Он терпеть не мог обсуждать свою или чужую личную жизнь и только собрался переменить тему, как Хэнсон перевел разговор в неожиданное русло:

– Может, и ни при чем, но как будто на последнем заседании Совета о тебе упоминали. Кое-кто весьма неодобрительно отзывался о ваших отношениях с миссис Осмонд. – Хэнсон улыбнулся помрачневшему Рентеллу. – Понятно, что ими движет зависть, и ничего больше, но твое поведение действительно многих раздражает.

Сохраняя самообладание, Рентелл отодвинул чашку:

– Не скажешь ли ты мне, какое их собачье дело?

Хэнсон хохотнул:

– Ясно, что никакого. А поскольку у них в руках власть, то я бы советовал тебе не отмахиваться от подобных указаний. – При этих словах Рентелл фыркнул, но Хэнсон невозмутимо продолжал: – Между прочим, через несколько дней ты можешь получить официальное уведомление.

– Что?! – Рентелл взорвался было и тут же взял себя в руки. – Ты это серьезно? – И когда Хэнсон кивнул, он зло засмеялся. – Какие идиоты! Не знаю, почему только мы их терпим. Иногда их глупость меня просто поражает.

– Я бы на твоем месте воздержался от таких замечаний, – заметил Хэнсон. – Я позицию Совета понимаю. Памятуя, что суета в сторожевых башнях началась вчера, Совет, скорее всего, полагает, что нам не следует делать ничего, что могло бы их озлобить. Кто знает, но Совет, возможно, действует в соответствии с их официальным распоряжением.

Рентелл с презрением взглянул на Хэнсона:

– Ты в самом деле веришь, будто Совет как-то связан с башнями? Быть может, простаки и поверят в такую чушь, но, Бога ради, избавь от нее меня. – Он внимательно посмотрел на Хэнсона, прикидывая, кто же мог снабдить его такой информацией. Топорность методов Совета вызывала раздражение. – Впрочем, спасибо, что предупредил. Очевидно, когда мы с Джулией завтра пойдем в кино, публика в зале будет страшно смущена.

Хэнсон покачал головой:

– Нет. В свете вчерашних событий любые зрелищные мероприятия отменены.

– Но почему? Неужели они не понимают, что сейчас нам необходима любая социальная деятельность? Люди попрятались по домам, как перепуганные привидения. Надо вытащить их оттуда, объединить вокруг чего-нибудь. – Рентелл задумчиво посмотрел на сторожевую башню на противоположной стороне улицы, за матовыми стеклами наблюдательных окон мелькали тени. – Надо что-то устроить, скажем, праздник на открытом воздухе. Только вот кто возьмет на себя организацию?

Хэнсон отодвинул стул.

– Осторожнее, Чарлз. Неизвестно, как отнесется Совет к таким затеям.

– Уверен, что плохо.

После ухода Хэнсона Рентелл с полчаса сидел за столиком, рассеянно поигрывая пустой кофейной чашкой и глядя на редких прохожих. В кафе больше никто не заходил, и он был счастлив, что может побыть в одиночестве, которое с ним разделяли сторожевые башни, тянувшиеся рядами над крышами.

За исключением миссис Осмонд, у Рентелла практически не было близких друзей. Его острый ум и нетерпимость к пошлости существенно затрудняли для многих общение с ним. Определенность, отстраненность, не выпячиваемое, но легко ощущаемое превосходство держали людей на расстоянии от Рентелла, хотя многие считали его про себя всего лишь жалким школьным учителем. В гостинице он редко вступал с кем-либо в разговоры. Вообще между собой ее постояльцы общались мало; в гостиной и столовой они сидели, погрузившись в старые газеты и журналы, время от времени негромко переговариваясь. Единственное, что могло стать предметом общей беседы, – это проявление активности в сторожевых башнях, но в таких случаях Рентелл неизменно хранил молчание.

Когда он уже собрался уходить из кафе, на улице показалась коренастая фигура. Рентелл узнал этого человека и хотел было отвернуться, чтобы не здороваться с ним, но что-то в облике прохожего приковывало к себе внимание. Дородный, с выпяченной челюстью, этот человек шел вольно, вразвалку, распахнутое двубортное клетчатое палы о обнажало широкую грудь. Это был Виктор Бордмен, владелец местной киношки, в прошлом бутлегер, а вообще-то сутенер.

Рентелл не был знаком с ним, но чувствовал, что Бордмен, как и он сам, отмечен клеймом неодобрения Совета. Хэнсон рассказывал, что Совет как-то поймал Бордмена на противозаконной деятельности (в результате чего тот понес ощутимые убытки), но выражение неизменного самодовольства и презрения ко всему миру на лице бывшего бутлегера, казалось, опровергало это.

Когда они с Бордменом встретились взглядами, физиономия толстяка расплылась в хитрой ухмылке. Ухмылка была явно предназначена Рентеллу и явно намекала на некое событие, о котором тот еще не знал, – по-видимому, на его предстоящее столкновение с Советом. Очевидно, Бордмен ожидал, что Рентелл безропотно сдастся Совету. Раздосадованный, Рентелл отвернулся и, бросив взгляд через плечо, увидел, как Бордмен расслабленной походкой побрел дальше по улице.

На следующий день активность в сторожевых башнях полностью прекратилась. Голубая дымка, из которой они вырастали, стала ярче, чем на протяжении нескольких предыдущих месяцев, сам воздух на улицах, казалось, искрился светом, отражавшимся от наблюдательных окон. В башнях не ощущалось ни малейшего движения, и небо, пронизанное их бесчисленными рядами, приобрело устойчивую однородность, предвещавшую длительное затишье. Тем не менее Рентелл обнаружил, что нервничает как-то больше, чем раньше. Занятия в школе еще не начались, но ему почему-то совсем не хотелось хотя бы зайти к миссис Осмонд, и он решил после завтрака вообще не выходить из дома, словно чувствуя себя в чем-то виноватым.

Нескончаемые ряды тянущихся до горизонта сторожевых башен напоминали ему, что он скоро мог получить «уведомление» Совета, – не случайно Хэнсон упомянул об этом; и не случайно, что Совет становился обычно наиболее деятелен в укреплении своей позиции, издавая бесчисленные мелочные инструкции и дополнения к ним именно во время каникул.

Рентелл с удовольствием публично оспорил бы полномочия Совета по некоторым формальным вопросам, не имеющим отношения непосредственно к нему самому, – например, по поводу законности постановления, запрещающего собрания на улицах, но даже сама мысль о суете, неминуемой при сборе сторонников, чрезвычайно угнетала его. Хотя никто из жителей города не выступал против Совета, однако большинство несомненно испытало бы тайную радость, узнав о его падении; к сожалению, для создания оппозиции не было подходящего центра. В случае с Рентеллом дело было даже не столько во всеобщем страхе перед Советом и его возможным контактом со сторожевыми башнями – просто вообще кто-либо вряд ли стал бы защищать права Рентелла, в частности – на неприкосновенность его личной жизни.

Как ни странно, но сама миссис Осмонд, казалось, даже не подозревала о том, что происходит в городе. Когда Рентелл зашел навестить ее во второй половине дня, она сделала уборку и находилась в прекрасном расположении духа.

– Чарлз, что с тобой? – упрекнула она, когда он тяжело опустился в кресло. – Ты серьезен, как курица на яйцах.

– Что-то я устал сегодня. Вероятно, из-за жары. – Когда она села на подлокотник кресла, он вяло положил руку на ее бедро, словно пытаясь этим жестом помочь себе. – Похоже, в последнее время Совет стал для меня навязчивой идеей. Я чувствую какую-то неуверенность, надо бы выбраться из этого…