О, Путник!

Я подошёл к нижней полке, взял с неё книгу, прочитал вслух название:

— «Марина Цветаева. Сборник стихов». Прекрасная русская поэтесса! На какой странице открыть мне эту книгу, сударь!? — крикнул я в пространство, обращаясь к невидимому ПОЭТУ.

— Пусть будет двадцать первая!

— Почему именно так!?

— Семёрка — просто число Бога, три семёрки — число сильного Бога! — весело ответил ПОЭТ.

— «Императору — столицы, барабанщику — снега», — лениво прочитал я и поражённо осёкся.

— Великолепно, Сир! То, что надо, в самую точку! А ещё!?

Я полистал книгу и прочитал:

— «Все женщины ведут в туманы».

Наступила задумчивая, глубокая и томная тишина. Тонкие лучики солнца из окна наискось пронзали плотный, ленивый, иллюзорный сумрак библиотеки, словно плавающей в каком-то другом измерении.

— «Все женщины ведут в туманы». Боже мой, как хорошо сказано, — чуть хрипловатым и тягучим голосом, от которого я схожу с ума, сказала ГРАФИНЯ.

— Да, великолепная метафора, — сухо произнёс ПОЭТ.

— Кто такая эта женщина, ну, Цветаева? — спросила ГРАФИНЯ.

— Женщина, как женщина, — глухо ответил я. — Талантливая поэтесса, «одинокая духом», сука и стерва, демон и ангел, мечтательница и романтик, отринувшая от себя реальную действительность и не совладавшая с нею. Не совсем нормальная, как и любая из неординарных созданий, дура и умница одновременно. Кстати, жизнь её закончилась довольно трагично и печально.

— И как же? — спросила ГРАФИНЯ.

— Цветаева покончила жизнь самоубийством.

— Сир, а разве можно быть дураком и умным одновременно? — раздался сухой и резкий голос ПОЭТА.

— Я не сказал — «дурак и умный»! — также сухо ответил я. — Вы невнимательны, сударь!

— Простите, Сир.

— Да что здесь прощать или не прощать! Суть не в этом! Я сказал, что Цветаева была «дурой и умницей одновременно»! Теперь понятно?

— Ваше Величество, а нельзя ли раскрыть данную мысль более полно и глубоко? — донёсся с высоты насмешливый голос ГРАФИНИ.

— Извольте… Мужчина априори не может быть глупцом и умником одновременно. Это исключено… Женщина же может.

— Почему, Сир?

— Потому что в женщине очень много эмоций, которые, причудливо переплетаясь, всё время кипят, мечутся туда и обратно, рождают хаос в мозгу. Иногда всё приходит в норму, рациональное и логичное обретают равновесие с иррациональным и нелогичным. Тогда женщина мыслит здраво и, при наличии определённых способностей, заложенных в ней природой, может проявить недюжинный ум. Но большую часть своей духовной жизни женщины всё-таки проживают в тёмных областях, где царствует иррациональность и отсутствует логика.

— Довольно спорные рассуждения, Сир! — донеслось с высоты. — А почему у мужчины это происходит не так?

— А потому, сударыня, что умный мужчина, даже полностью задавленный бременем эмоций, всё равно остаётся умным! Умная женщина в этой ситуации становится дурой, а неглупая женщина превращается в полную дуру!!!

В зале снова воцарилась вязкая и недоумённая тишина.

— А вообще, я считаю Цветаеву прекрасной поэтессой, несмотря ни на что. Не только русской, кстати. Любой талант принадлежит всему человечеству.

— Снова «русская»? — спросила ГРАФИНЯ.

— Да, снова и опять, — напряжённо ответил я. — Ты знаешь, мне кажется, что я тоже русский. Всё чаще и чаще я вижу перед собою необъятные заснеженные просторы России. Почему именно России? Не знаю, но чувствую это всей своей сущностью. Меня тянет к ней страстно и неудержимо.

— Кто ты, ПУТНИК, где ты жил, как попал ты в этот мир? — снова задумчиво почти пропела ГРАФИНЯ, покачивая своей прелестной ножкой.

— Чёрт его знает, где и как! — я снова полистал книгу, вздрогнул, когда передо мною внезапно появился ПОЭТ, неожиданно возникший из ниоткуда. — Вот послушайте! «Не стыдись страна Россия, ангелы — всегда босые». Как чудесно сказано! А?!

— Мне больше не стоит заходить в эту библиотеку, Сир, — печально произнёс ПОЭТ. — Шекспир, Гёте, Бернс, Пушкин, Гейне, Байрон, Лермонтов, Китс, Бодлер, Тагор, Хайям… Им нет числа. Сколько гениев. Как всё это печально и смешно… Правильно Вы сказали про наши Острова. Бродим мы по ним, возимся, извините, в дерьме, как куры, что-то в нём выискиваем, надеясь отыскать какие-то драгоценные крупицы из того, что было случайно проглочено кем-то или чем-то большим и могучим за огромным пиршественным столом. А настоящая жизнь проходит где-то мимо нас, существует помимо нас. И всё в ней уже давно познано и осознано. Всё написано и переписано. Всё сказано и пересказано. И нечего изобретать велосипед. Не знаю, что это такое, — «велосипед», но смысл понятен и без осознания данного предмета.

— ГРАФИНЯ, мой Летописец всегда был склонен к хандре и даже к депрессиям. Я его тонкую натуру понимаю и всю оседающую в ней муть ему прощаю, но многие его сентенции носят уж слишком пессимистический и спорный характер, и с ними я согласиться не могу, — ухмыльнулся я.

ПОЭТ мрачно поморщился, подошёл к полке, взял какую-то книгу, стал неторопливо её листать. Я сел на стул, вальяжно закинул ногу за ногу и продолжил:

— По поводу Островов он прав и не прав. Допустим, стоим мы на провинциальной маленькой станции, освещаемой одиноким слабым фонарём. Восторженно созерцаем проносящиеся мимо сияющие, горящие огнями поезда, и нам кажется, что вот сейчас один из них вдруг случайно остановится, сядем мы в него, лихо понесёмся куда-то вперёд, приобщимся к большой, загадочной и полной всяческих возможностей жизни, и всё изменится! Да ничего подобного! Обман это, иллюзия полная… Жизнь везде одна и та же: что в большом шумном городе, что в маленькой тихой деревне. Если внутри тебя нет гармонии и понимания простоты и суетности бытия, то нигде ты не найдёшь удовлетворения и покоя. Нигде! Привыкнешь через пару недель к этому самому большому городу, и будет он вызывать у тебя такое же отвращение, которое ощущал ты в своей бедной деревеньке. Везде и всегда — всё одно и то же!

Я прошёлся вдоль полок, задумчиво провёл рукой по корешкам книг.

— А какого мнения придерживаетесь вы, сударыня, по поводу наших прекрасных, волшебных, удивительных Островов!? — я весело и исподлобья посмотрел на ГРАФИНЮ.

— Сир, я полностью с Вами согласна. Было бы счастье и гармония, а где оно: в хижине, во дворце, в лесной чащобе или в бесконечной степи, на берегу моря или в пустыне, — какая разница! Я не думаю, что в этом самом, упомянутом ПОЭТОМ, большом мире люди более счастливы или несчастливы, чем мы с Вами сейчас на Первом Острове. Любой мир, даже самый большой, необычный и разнообразный, — всего лишь ОСТРОВ в безбрежном Океане Вечности, не более того. Все Острова на этом свете отличаются друг от друга только размерами. Вот и вся суть!

— Хорошо сказано, сударыня, — усмехнулся я. — «Любой мир — всего лишь ОСТРОВ в Океане Вечности». Ну-ка, Летописец вы наш, внесите эту фразу от лица ГРАФИНИ в Цитатник! Как замечательно и поэтично сказано, однако!

Девушка весело и звонко рассмеялась.

— Спасибо, Сир, Вы очень добры ко мне! А скажите мне, что такое «поезд»? Ну, тот, который «проносится мимо, сияя и горя огнями?».

— Как вам объяснить… Это такая большая самодвижущаяся повозка, вернее, карета, вернее, несколько карет, соединённых вместе, которые проносятся и сияют. Понятно? Нет? Ну и Бог с ними, с поездами. На этом я предлагаю закончить нашу затянувшуюся интеллектуальную экскурсию в данную библиотеку. Пора возвращаться к обыденной жизни. Прочь из этого эфемерного мира фантазий, иллюзий и словоблудия, запечатанного в хрупкие и мёртвые страницы! Хочу на воздух! Хочу реальности, хочу простора, хочу неба! Хочу Звизгуна, в конце концов!

— Сир, позвольте напоследок прочитать Вам одно стихотворение, — сказала ГРАФИНЯ, грациозно и легко спускаясь с лестницы.

— Только одно, милая, только одно, — устало произнёс я.