Город святых и безумцев

Его возлюбленная? Дарден застыл, не донеся до рта бокал, — он ведь не знает ее имени! Она может зваться Ангелина, Меланкфа, Гейлендрейс или даже (его лицо потемнело, когда он мучительно сосредоточился и, почувствовав странное покалывание в висках, наконец выдавил из памяти слово) «Нипента», как потную жрицу в джунглях. Он поставил бокал. Все приготовления, все дребезжание нервов, а ему даже не известно имя женщины в окне. Он внезапно похолодел, ибо разве он не знает ее так же хорошо, как себя самого?

Начался парад. В потемневшем небе, покачиваясь, наталкиваясь друг на друга, поплыли огромные дирижабли, сотни метров ткани, натянутой на подсвеченные изнутри каркасы в форме гигантских кальмаров, позади вьются щупальца бумажных ленточек. За ними — корабли: плоты, установленные на ржавых остовах моторных повозок, представляют ту же битву, в которую сражались с игрушечными лодчонками мальчишки — охоту на могучего королевского кальмара, поселившегося в глубочайшей впадине Моли, там, где река разлилась как море и стала вдвое безумней от ила.

Похлопав, Дарден воскликнул: «Прекрасно! Чудесно!» — и с элегантным отчаянием заказал еще бокал: ведь если он все равно умирает от голода и без гроша за душой, то одной тратой больше, одной меньше, какая разница?

А внизу за плотами следовали дрессированные волкодавы, потом жонглеры, мимы, глотатели огня, «люди-змеи» и исполнители танцев живота. На темно-зеленый небосвод начала карабкаться гангренозная луна. Гул голосов на веранде становился все настойчивей, а крики людей внизу, в путах обжорства, опьянения и разгула, все неблагозвучнее: отголоски рева дробящихся влечений.

Где его возлюбленная? Почему она не идет? Дардену казалось, что голова у него полая и легкая, но одновременно тяжелая, как подымающаяся ей навстречу вертящаяся земля, которая уходит у него из-под ног при одной только мысли… Нет, это невозможно! Дарден заказал еще одну «Красную орхидею».

Она придет. Придет, одетая в белое с красным, в ожерелье из резных голубых и зеленых бусин, и в ямке между ключиц будет лежать нешлифованный изумруд. Он встанет поздороваться, а она протянет ему руку, и он с поклоном ее поцелует. Губами он ощутит тепло ее кожи, а ей прикосновение его губ покажется жарким и электризующим. Он скажет: «Прошу, садитесь», — и отодвинет ей стул. Она ответит на его галантность легким кивком. Он подождет, пока сядет она, сядет сам и, подозвав официанта, закажет для нее бокал вина, а после они станут разговаривать. Подводя к тому, как впервые увидел ее, он спросит, понравилась ли ей книга, понравилось ли ожерелье. Быть может, они посмеются вместе над вульгарностью Дворака, над его собственной робостью, потому что теперь она доподлинно поняла, что в реальности он далеко не робок. Полетят часы, и с каждой минутой, с каждой остроумной фразой она все зачарованней будет глядеть в его глаза, а он в ее. Их пальцы потянутся друг к другу через стол, пока она не толкнет неловко свой бокал, а он не протянет руку, чтобы его удержать — и вместо хрустальной ножки найдет ее пальцы.

И с этого момента, когда в его руке будет лежать ее, когда их взгляды сплетутся через стол, все станет просто, ибо их уста будут безмолвствовать, но красноречиво. Быть может, они оставят стол, таверну и пойдут гулять по улицам, пустым после оглушительного Праздника. Но, что бы они ни делали, между ними установится прочная связь, ведь они сполна испили желания в глазах друг друга.

Стерев со лба пот, Дарден отпил еще глоток и поглядел в толпу, теперь сливающуюся с процессией, напирающую, подавшуюся к огням и артистам.

Маршируют мимо ветераны войн: гротескное сборище отсутствующих конечностей, отделенные от плоти воспоминания, ибо здесь нет ни одного, у кого было бы две руки и две ноги разом. Шаркает и волочится жутковатая рота на костылях и в инвалидных колясках, и один боевой товарищ поддерживает Другого. Они одеты в мундиры сотен войн, и лет им от семнадцати до семидесяти — Дарден узнал несколько человек со своего постоялого двора. Те, кто при оружии, размахивают саблями, перехватывают оружие из руки в руку над головами, заводя толпу на тротуарах, которая теперь напирает и раздваивается, будто сам себя умножающий зверь, чтобы с визгом еще ближе стать к мостовой.

Затем степенной поступью прошествовали четверо мужчин с гробом, столь маленьким, что лежать в нем впору только ребенку, и каждый держал его лишь одной рукой. Временами их глава откидывал крышку, чтобы показать пустоту внутри, и тогда толпа испускала стоны и топала ногами.

За гробиком — клетка с пантерой: зверь рычит и громадной лапой бьет по бамбуковым прутьям. Встретив потускневший, но непокорный взгляд гигантской кошки, Дарден залпом проглотил «Красную орхидею» и невольно вспомнил джунгли. Влажный зной; вьются в зловонной зелени лишайники; краснеют цветы; густой запах чернозема на лопате; бледно-серое пятно на женской руке; внезапный приход в селение дикарей, которое вскоре станет обителью призраков, когда его жители разбегутся или будут сражены болезнью; темные глаза, вопросительные взгляды тех, кого он потревожил, принеся с собой слово Божие; как лес может быть слишком зеленым; как можно опьянеть от звуков; как можно подхватить в лесу лихорадку, тонуть в черной воде, мучимый проклятием отсутствия обращенных.

Дарден снова поежился от холодка «Орхидеи», и ему показалось, что настил под ним покачивается в такт музыке «Воронов». Неужели он еще не полностью оправился от лихорадки? А может, просто лишился рассудка или «орхидеи» ударили ему в голову? Или причина в его последней болезни — опьянении любовью? Помимо этой любви у него остались лишь жалкие крохи, и с этой мыслью в нем завибрировала неприятная трель страха. Нет работы, и кончаются деньги, а единственное, что кажется ему в бытии постоянным, непреложным и несомненным, — это сила его любви к женщине в окне.

Он улыбнулся паре за соседним столом, хотя у него скорее всего получилась пьяно-плотоядная ухмылка, совсем как у отца. Прошлые его любови были прискорбны — сейчас в этом можно признаться. Слишком платонические, слишком странные и всегда слишком короткие. Джунгли долгих романов не терпят. Напротив, джунгли их пожирают, растирают меж челюстями и выплевывают. В точности как их любовь с Нипентой. Нипента. Не могут ли женщину в окне тоже звать Нипента? Обидится ли она, если он станет называть ее так? Теперь настил под ним действительно качнулся и накренился, как корабль в море, и Дарден вцепился в стол, а после, когда все успокоилось, отодвинул «Красную орхидею».

Опустив взгляд на процессию, Дарден увидел Кэдимона Сигнала и невольно рассмеялся. Кэдимон. Старый добрый Кэдимон. Неужели этому параду суждено превратиться в восхитительно безобразную татуировку Дворака? В путешествие из прошлого в настоящее? Потому что это действительно был Кэдимон, махавший толпе с занавешенной золотым и белым атласом платформы, а рядом с ним стоял Живой святой, дипломатично облаченный по такому случаю в белые одежды мессии.

— Ха! — воскликнул Дарден. — Ха!

Завершал парад человек, ведший на поводке крупного речного рака, и это зрелище рассмешило Дардена до слез. Огоньки вдоль бульвара стали гаснуть, сперва по одному, а после, когда толпа набросилась на них и принялась срывать гирлянды, во тьму погружались целые участки улицы разом. Следом были заброшены вертела, мясо на них почернело и обуглилось, но костры ревели и пылали тем ярче, словно стремясь отомстить за смерть младших собратьев. Теперь уже не разобрать, где артисты, а где толпа, так они были стиснуты, так смешались в веселье под зеленым светом луны.

На веранде младшие официанты поспешно убирали со столов, им помогали бармены, и Дарден услышал, как один пробормотал другому:

— В этом году жди беды. Большой беды. Нутром чую.

Официант принес Дардену счет и нетерпеливо притопывал, пока этот последний посетитель рылся по карманам в поисках необходимых монет, а когда они были наконец предъявлены, выхватил их у него из руки и улетел, взметнув полами куртки и блеснув лаком на ботинках.