Страх и отвращение в Лас-Вегасе. Дикое путешествие в Сердце Американской Мечты

Адвокат развел руками и смущенно ухмыльнулся, как будто все мною сказанное четко отложилось в его голове.

– Ну да, черт тебя дери, – заявил он очень искренним тоном. – Тебе действительно надо немного поспать. Тебе же завтра работать. Он печально покачал головой и побрел к ванной.

– Твою мать! Какой облом… – И, махнув мне рукой, сказал на прощание: – Постарайся отдохнуть. Не позволяй мне себя будить.

Я кивнул, наблюдая, как он шаркает обратно в ванную, все еще сжимая нож; но сейчас, видимо, он держал его по инерции. Кислота сбавила в нем обороты; следующей фазой, вероятно, будет один из тех жутко напряженных кошмаров кислотного самоанализа. Около четырех часов в кататоническом отчаянии, но ничего физического, ничего опасного. Увидев, что дверь за ним закрылась, я осторожно пододвинул тяжелое округлое кресло прямо к ручке двери ванной и положил газовый баллончик рядом с будильником.В комнате было очень тихо. Я подошел к телевизору и включил его на пустой канал – белая рябь на максимуме децибел прекрасная колыбельная для засыпающего человека, мощное, беспрерывное шипение, заглушающее все странное и необычное.

8 «Гении по всему миру держатся друг друга, и как только добивается признания один, за ним уже подтягивается вся орава»

Я живу в очень тихом месте, где любой звук ночью означает, что происходит нечто из ряда вон: ты быстро просыпаешься и начинаешь думать, что же это может быть такое?

Обычно ничего. Но иногда… трудно приспособиться к дыханию большого города, где ночь полна всевозможных звуков, и все они – достаточно привычные. Машины, гудки, шаги… невозможно расслабиться, так что глуши всю эту лажу успокаивающим шипением пустой картинки одуревшего телевизора. Заблокируй переключатель каналов и дремли себе в удовольствие…

Игнорируй этот кошмар в ванной. Просто еще один урод, сбежавший из Поколения Любви, преследуемый неумолимым роком калека, не выдержавший давления. Мой адвокат никогда не был способен разделить точку зрения, – часто пропагандируемую завязавшими наркоманами и особенно популярную среди тех, кто условно освобожден, – что ты можешь улететь гораздо дальше без наркотиков, нежели с ними.

По правде говоря, я, даже в большей степени, не был на такое способен. Но вот однажды, – я жил неподалеку, если спуститься с холма, от Доктора-на-Дороге [12] , бывшего кислотного гуру, позже заявившего, что он оставил химический беспредел и прыгнул гораздо дальше, к сверхъестественному сознанию. В один прекрасный день того первого поднимающегося вихря, который вскоре станет великой кислотной волной Сан-Франциско, я остановился у дома добряка Доктора, собираясь спросить его (уже в те времена он был известным наркоавторитетом), не сможет ли он удовлетворить здоровое любопытство своего соседа насчет ЛСД.

Я припарковался на дороге и неуклюже двинулся по подъездной аллее, усыпанной гравием. На полпути остановился и любезно поприветствовал его жену, работавшую в саду в соломенной шляпе с немыслимыми полями… «Хорошая сцена, – думал я, – старик внутри варит свою фантастическую наркотушенку, а в саду его женщина выращивает морковь или что она там выращивает…», напевая себе под нос во время работы какую-то мелодию, которую я не смог узнать.

Ну да. Мурлыкая песенку… Но прошло почти десять лет, прежде чем я понял, что именно нес в себе этот звук: как и Гинзберг, наглухо отъехавший в своем ОМ, он пытался замурлыкать мне мозги. В том саду оказалась не пожилая дама, а сам добрый Доктор собственной персоной — и эти напевы были возмутительной попыткой помешать мне вкусить плоды его чересчур расширенного сознания.

Я сделал несколько попыток очиститься от нахлынувшего подозрения: просто сосед зашел на огонек, спросить совета Доктора относительно закидывания на кишку ЛСД в своей лачуге, у подножия холма. Да, у меня, помимо прочего, имеется оружие и взрывчатка. И мне нравится стрелять – особенно по ночам, – когда прекрасное голубое пламя вырывается из ствола со всем этим шумом… и, да, не стоит забывать о пулях. Как же без них. Здоровые толстые дуры из свинцового сплава неслись по долине со скоростью 3700 футов в секунду…

Впрочем, я всегда палил по ближайшему холму или, не довольствуясь этим, просто в темноту. Никакого вреда; мне просто нравятся выстрелы и взрывы. И я был осторожен и никогда не убивал больше, чем мог съесть.

«Убить?» – и я тут осознал, что никогда не смогу адекватно объяснить это слово существу, сосредоточенно копающемуся в своем огороде. Пробовало ли оно когда-нибудь мясо? Может ли оно проспрягать в кислотном экстазе глагол «охотиться»? Ведомо ли ему чувство голода? Знакомо ли оно с тем паскудным фактом, что мой доход в тот год составлял в среднем 32 доллара в неделю?

Нет… никакой надежды на общение в этом гиблом месте. Я врубился, но недостаточно быстро для того, чтобы удержать наркоцелителя от мурлыканья песенок мне вслед, пока я бежал назад по подъездной аллее, забрался в машину и поехал вниз по горной дороге. «К черту ЛСД, – думал я. – Посмотри, что оно сделало с этим бедным ублюдком».

Так что в следующие полгода я зависал на хэше и роме, пока не перебрался в Сан-Франциско и не оказался в одной точке под названием «Филмор аудиториум». Вот там все и произошло. Один серый кусочек сахара, и… БУУМ! Я мысленно перенесся обратно в сад Доктора. И очутился не на поверхности, а под землей — выскочив из этой с таким тщанием ухоженной почвы каким-то мутировавшим грибом. Жертва Наркотического Взрыва. Натуральный уличный фрик, потребляющий все что ни попадя. Я вспоминаю одну ночь в «Мэтрикс», когда туда зашел роуди, с большим рюкзаком за плечами, и закричал:

– Кто-нибудь хочет немного Л… С… Д?! Все компоненты со мной. Нужно только место, где его приготовить.

За ним следом тут же помчался менеджер, лепетавший:

– Уймись, уймись, возвращайся обратно в офис.

После той ночи я никогда его больше не видел, но, до того как его взяли за жопу, роуди успел распространить свои образцы. Огромные белые кристаллы. Я отправился в туалет хавать мой. «Сначала одну половинку », – решил я. Думать, конечно, можно все что угодно, но вот исполнить задуманное при данных обстоятельствах – совсем другое дело. Я съел половину, но просыпал все остальное на рукав моей красной пендлтонской рубашки… Пытаясь сообразить, как теперь поступить, я увидел, что в туалет зашел один из музыкантов.

– Что случилось? – спросил он.

– Ну, – протянул я. – Вся эта белая фигня у меня на рукаве – это ЛСД.

Музыкант ничего не сказал: просто схватил мою руку и начал ее сосать. Очень похабная драматическая сцена. Я задавал себе вопрос, что же может произойти, если сейчас сюда завалится какой-нибудь молодой биржевой маклер, типа «Кингстон Трио», и застукает нас за этим действом. «Ну и хуй с ним», – подумал я. Если немного повезет, то жизнь этого парня можно считать конченой – его всегда будет неотступно терзать мысль, что за какой-то узкой дверью во всех его любимых барах люди в красных пенддтонских рубашках испытывают ломовые приходы от вещей, о которых он понятия не имеет. Рискнет ли он пососать рукав? Наверное, нет. Прикинься чайником. Делай вид, что ты никогда этого не видел…

Странные воспоминания лезут в голову этой беспокойной ночью в Лас-Вегасе. Пять лет прошло? Шесть? Похоже, целая жизнь пролетела или, по крайней мере, миновала Главная Эпоха – апофеоз, который никогда больше не повторится. Сан-Франциско середины шестидесятых был очень особенным местом и временем, неотъемлемой частью всего этого. Возможно, это что-то значило. Возможно, нет: слишком много воды утекло… но никакие объяснения, никакая мешанина слов или музыки… или память не сможет повлиять на то чувство, что ты был там и остался жив в этом закоулке времени и мира. Что бы это ни значило…