Просто пой (СИ)

— В этой стране чистая совесть — вообще большая редкость. Разумеется, если не брать в расчет сотрудников полиции и КОСПа. У вас совесть всегда белая, нарядная и накрахмаленная. Вы ей никогда не пользуетесь.

У меня чуть не отвисла челюсть. Мне случалось слышать, как сотрудников полиции ругали совершенно непристойными словами, но все эти выкрики казались — да и были — лишним доказательством нашего абсолютного бессилия. Тогда как здесь…

Нет, положительно, этот мужчина начинал мне нравиться.

Сержант тут же забыл, что первым перешел на личности, и в раздражении хлопнул ладонью по столу.

— Я не собираюсь выслушивать оскорбления от алкаша и тунеядца!

— А с чего вы взяли, что я тунеядец? — сухо отозвался мой сосед. — Я много лет преподавал историю, пока начальство меня не уволило, а государство не лишило права работать в университете или вообще любых учебных заведениях. Только за то, что я посмел не согласиться с исключением моего аспиранта–гея.

После такого заявления сержант уставился на собеседника с тем пошлым любопытством, которое было мне вполне знакомо. И от которого, кстати сказать, меня всегда тошнило.

— А что, вы сами?..

— Нет. На тот момент я был женат… Если вы прочитаете ваши бумаги, вам будет намного легче обходить такие деликатные вопросы.

Этот не особенно замаскированный упрек в бестактности дошел даже до недалекого сержанта. Он раздраженно сдвинул брови.

— Ну, а если вы были женаты, чего ради вам понадобилось в это лезть?

От этого вопроса пепельноволосый рассмеялся, а потом закашлялся. Курильщик, — сразу же определила я. Самое меньшее — полпачки в день. Курилка здесь наверняка имеется… может, и повезет как–нибудь встретиться после допроса.

— Great minds think alike… — заметил мой сосед, откашлявшись. — Именно то же самое, что вы сейчас, сказала моя бывшая жена. Возьмите, вот ваше уведомление.

Следователь сердито сгреб бумагу и, не глядя, сунул ее в стол.

— Можете быть свободны, — буркнул он, но, вовремя углядев в глазах седоволосого насмешливые искорки, поправился:

— Выйдите, вас проводят в камеру.

— Простите, а нельзя сначала где–то покурить? — довольно вежливо осведомился пепельноволосый. Я с удовольствием отметила, что не ошиблась.

Сержант поморщился, однако выглянул за дверь и поручил слоняющемуся по коридору полицейскому проводить задержанного в уборную. Упускать подобный шанс было нельзя. Конечно, если бы я напрямую попросила разрешения пойти туда одновременно с другим арестантом, мне в жизни не позволили бы это сделать. Но, по счастью, я неплохо представляла, как решать подобные вопросы, и поэтому с самым невинным видом попросила у сержанта:

— А когда они вернуться, можно мне тоже сходить? Пожалуйста.

— Вы думаете, нам тут делать нечего, кроме как водить вас всех туда–сюда? — праведно возмутился он. Я постаралась придать своему лицу самое умоляющее выражение, и полицейский буркнул — Ладно, но тогда пойдете с ними. Ничего страшного, вдвоем покурите. А вообще бросайте, это вредно.

«Вредно быть безмозглым и самодовольным идиотом» — мысленно парировала я. И кивнула.

— Обязательно!..

Пока мы шли по коридору, я успела мельком посмотреть в окно, выходившее на внутренний двор. Там росло несколько деревьев и прохаживались люди в синей форме. Даже если и удастся каким–нибудь образом туда попасть, наружу ни за что не выбраться. Ну что ж, по крайней мере, у меня будет минуты две, чтобы поговорить с этим седоволосым. Я не сомневалась, что он человек довольно опытный — а значит, должен был понять, зачем я напросилась с ними, хотя запросто могла бы покурить после допроса.

В крошечной уборной еле хватило место на двоих. Курили здесь, похоже, часто — запах дыма висел сильный, как в настоящей курилке. Пепел и бычки, по–видимому, стряхивали прямо в унитаз.

Щелкнула зажигалка. Первую пару мгновений мы оба молчали. Слишком ценное было это ощущение — самая первая глубокая затяжка после многих часов воздержания — чтобы не насладиться ей сполна. Но время было дорого, и я спросила первое, что пришло в голову — почему–то именно такие вопросы очень часто оказываются самыми верными.

— Почему вы сказали, что чистая совесть в этой стране — редкость?..

Он взглянул на меня удивленно. Неужели все–таки не ожидал, что с ним заговорят?

— Ах, это. Есть такое выражение, что каждый народ достоин своего правительства. Мы ведь все видели, к чему шло дело, но палец о палец не ударили, чтобы что–нибудь изменить, — он резко, нервно затянулся. — Я хочу сказать, все те, кто старше тридцати, о вас и ваших сверстниках речь не идет. Я сам лет десять делал вид, что все происходящее меня нисколько не касается.

— Вы испугались? — предположила я.

— Нет, — ответил он, ни на секунду не задумавшись — как будто уже задавал себе этот вопрос. — Мне было бы гораздо легче думать, что я просто испугался. Страх, в конце концов, вполне простительное чувство. Но на самом деле все гораздо хуже. Большинству из нас все это время было просто наплевать на то, что происходит — лишь бы не задело нас самих. Во всяком случае, мне точно было наплевать. Так что я, можно сказать, заслужил все то, что произошло дальше.

От подобного заявления у меня в буквальном смысле глаза поползли на лоб.

— Ну… э-мм, вы ведь, в конце концов, вступились за своего аспиранта! Я сама училась в университете, и я точно знаю, что большинство из преподавателей такого никогда не сделают. И если люди в самом деле получают то, что заслужили — почему у них все хорошо?

Он чуть приподнял брови — тем же жестом, который недавно так взбесил сержанта.

— А кто вам сказал, будто у них все хорошо?.. Знаете, у меня был друг; мы вместе защищали кандидатские, потом работали на одной кафедре. Когда случилась вся эта история, он был в больнице. Я тогда очень переживал — думал, что с ним и в самом деле что–нибудь серьезное, звонил ему домой… А потом оказалось, что он специально лег обследоваться, чтобы не присутствовать при тех разборках. Понимаете, о том, чтобы прийти на заседание научного совета и высказаться в мою защиту, он даже не думал — это было для него немыслимо. Вернулся он только тогда, когда вышел приказ о моем увольнении. Я его встретил, когда заходил на кафедру за документами. Ну и видок у него был!.. Лицо бледное, под глазами мешки, а взгляд все время бегает. Он подошел ко мне, сказал — надо поговорить, только на кафедре нельзя, здесь все прослушивают, пойдем куда–нибудь. Я на него посмотрел, как на сумасшедшего. Положим, лизоблюдов и любителей посплетничать везде хватает, но прослушка в кабинетах — это уже полный бред. До какой паранойи надо было себя накрутить, чтобы в такое верить?.. Ладно, говорю, пошли в буфет. Он отвечает — нет, нельзя, нас там увидят. Нас, _вдвоем_, вы понимаете? Ведь взрослый человек, доктор наук, и все равно… Так перетрусил, что сам на себя стал не похож. И до сих пор ведь там работает, на кафедре с «прослушкой». А вы говорите — «хорошо».

— Вы что там, утонули, что ли?.. — грубо спросили из–за двери.

Я покривилась, бросила потушенный окурок в унитаз и вышла первой. Только через несколько минут, уже пройдя весь коридор, я вдруг подумала, что так и не спросила имени своего собеседника.

…Домой в ту ночь я так и не вернулась. Так и бродила до утра, припоминая то один, то другой эпизод из своей прежней жизни. Разумеется, в колледж я тоже не пошла — а вместо этого отправилась домой и заварила себе крепкий кофе, напряженно ожидая возвращения родителей с работы.

— Как… — я задохнулась, и пришлось начать с начала. — Как вы могли со мной так поступить?!

На лице моего отца мелькнуло мимолетное сомнение, но он взял себя в руки и сказал:

— Хватит орать. Мы делали то, что лучше для тебя. У тебя уже было две судимости. Так что весь выбор был — лечение или колония.

— Не ври! — рявкнула я.

Он оскорбился.

Удивительно, но он и вправду оскорбился, лишний раз доказывая мне, что мы беседуем на разных языках.