Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад

Что есть женская жизнь, которую нельзя выбросить!

Он рассказал мне о дверях, что я могу отпирать, и комнатах, куда могу заходить свободно. Он поведал мне о седьмой двери, запретной, которую мне отпирать нельзя: за нею запретная комната, в которую я не могу войти. Почему не могу я в нее войти? — спросила я, ибо видела, что этого он от меня и ждет, и он ответил, целуя меня в лоб: Потому что я запретил.

И он вверил мне ключ от двери, поскольку отправлялся в дальнее странствие.

Вот он: золотой ключик, весит не больше перышка у меня на ладони.

На нем слабо проступают пятна, словно бы крови. Он поблескивает, когда я подношу его к свету.

Не знала ль я, что прежних невест моего любимого приводили в этот дом умирать? — что все они подвели его, одна за другой, и заслужили свою судьбу?

Я сунула золотой ключик себе на грудь, носить у сердца как знак доверия любимого ко мне.

Вернувшись из своего долгого странствия, мой синебрадый возлюбленный убедился, что дверь в запретную комнату осталась заперта, и возрадовался; а когда осмотрел ключ, еще теплый от моей груди, увидел, что пятно на нем — старое, это старое пятно, и не я его посадила.

И с великой страстью объявил он, что теперь я поистине жена ему; и что он меня любит превыше всех прочих женщин.

Сквозь открытые окна незримые звезды воздействуют своей силою.

Но если известна сила, незримы ли звезды?

В нашей роскошной постели сплю я глубоко, и снятся мне сны, которые потом я не могу вспомнить, — невероятной красоты, мне кажется, и волшебства, и полные чудес. Иногда по утрам супруг мой их мне припоминает, ибо дивность их такова, что они вторгаются в сны и к нему. Как такое возможно, что именно тебе, не кому-нибудь, снятся такие сны, говорит он, — такие причудливые произведения искусства!

И он меня целует, и, похоже, прощает меня.

А я вскоре принесу ему дитя. Первое из множества его чад.

Легенда о Синей Бороде и его жутком замке — старейшая из всех предупреждающих сказок для женщин: вот титулованный господин, который женится на молоденьких красивых девушках, использует их и потом убивает, чтобы освободить место следующей молоденькой, красивой и наивной невесте. Каждую невесту он предупреждает: у него в замке есть одна комната, в которую ей нельзя входить. Но затем Синяя Борода уезжает в странствие, ключ доверяет ей, а чрезмерно любопытная девица неизменно отпирает дверь и обнаруживает трупы своих предшественниц.

Она ослушалась своего супруга и повелителя, и за это он ее убивает.

В моей версии этой сказки «молодая, красивая и наивная невеста» не так уж и наивна. Она расчетлива, хитра. Она перехитрит Синюю Бороду, выполнив его наставленье — ведь он не ожидает, что она это сделает, — так, словно доказывает несостоятельность библейской Евы, поддавшейся искушенью. Таким образом, целиком и полностью сдавшись на милость хищного самца, молодая женщина «завоевывает» его — она первой из его невест беременеет, и принесет его дитя, продолжив род, что есть компромисс с вековым хищничеством мужчины.

Здесь нет любви, нет романтики — лишь некая холодная, циничная сексуальная манипуляция.

Но из нее вырастает возможность выживания женщины — и рождения ребенка.

Я не стремилась выставить мою женскую фигуру образцом для подражания. Она не «сестра» своим предшественницам: ей известно, что если она встанет в один с ними ряд, Синяя Борода убьет и ее — так же, как их. «Синебрадый возлюбленный» — сама по себе сказка с предостережением, маленькая трагическая притча, от которой читателю надлежит отпрянуть, содрогнувшись: «Слава богу, что я не таков. Ни за что не пойду на компромисс со злом!»

— Дж. К. О.

Джон Апдайк

СИНЯЯ БОРОДА В ИРЛАНДИИ

Франция. «Синяя борода» Шарля Перро

Да, местные чудесны, — вынужденно согласился Джордж Элленсон еще в Кенмэре. Его жена Вивиен была на двадцать лет его младше, но почти такая же высокая, волосы темные, а черты лица — решительные и заостренные; соглашаясь с ее утверждениями, ему удавалось не отягощать их супружества. И все же он таил внутри некоторое сомнение. Если ирландцы так чудесны, почему Ирландия — такой печальный и пустой край? Вивиен, удаленная от него на целое поколение, — инстинктивная феминистка, но ему любая история нескончаемых гонений казалась подозрительной. Конечно же, восьмидесятикомнатные дворцы, которые британская знать себе понастроила, впечатляли, и — каменные стены еще стоят, тростниковые крыши обрушились — трогал вид развалин лачуг, где ирландцы ели свою картошку, запивали виски и помирали. Вивиен необъяснимо обожала эти лачуги: снаружи они все смотрелись одинаково, а когда удавалось проникнуть внутрь через дверной проем без двери или заглянуть в оконце-дыру без створок, обнаруживался грязный земляной пол, свалка гниющих досок, что когда-то, наверное, были мебелью, и кое-какие пластмассовые или алюминиевые отбросы, оставленные незваными гостями вроде них с Вивиен.

Она примечала его неубежденность.

— А как они разговаривают на своем языке, — настаивала она, — и оставляют детей приглядывать за магазинами вместо себя.

— Чудесно, — соглашался он. Сидя со своей не слишком, как он надеялся, комически молодой женой в вестибюле гостиницы перед мерцающим синим огнем, что был то ли газовой имитацией торфяного пламени, то ли подлинно им, Элленсон сомневался. Стакан виски, в котором уже растаял одинокий кубик льда, лишь усилил его естественную сонливость. Они сегодня катались по полуострову Дингл в туманной мороси, а потом к югу от Кенмэра по узкому горному шоссе из Килларни, Вивиен всю дорогу вопила от страха, и он совершенно вымотался. После итальянского отпуска два года назад он поклялся никогда больше не арендовать с ней машину за рубежом, но вот поди ж ты — сдался, в стране с еще более узкими трассами и левосторонним движением. На самом сложном участке сегодняшнего пути — по легендарному ущелью Молл, с «мерседесом» на хвосте, набитым немцами, они оживленно размахивали руками, — Вивиен вместо того, чтобы смотреть по сторонам, скрутилась в жгут на пассажирском сиденье и уткнулась лицом в подголовник, рыдала и обзывала его садистом и извергом.

Потом уже, доставленная в целости и сохранности на гостиничную стоянку, она пожаловалась, что так резко вывернулась на сиденье, что у нее теперь болит поясница. Более всего в этих припадках истерики его возмущало, что когда ее отпускало, она рассчитывала, что тут же отпустит и его. Со всем ее феминизмом она все равно оставляла за собой право фемины устраивать бессмысленные бури эмоций, за которыми автоматически сияло бы солнце мужского прощения.

Сидя у вялого огня, словно чувствуя угрюмый след его недовольства и намереваясь изничтожить его, она зажглась безупречной улыбкой. Губы у нее были широки и подвижны, однако тонки и поджаты, будто — как ему показалось в полудреме у прыгающего газового пламени — копии ее бровей сшили вместе концами, и получился рот.

— А помнишь, — начала она, предлагая запечатлеть в памяти то, что произошло всего несколько часов назад, — даму из лавки, за Динглом, где я умоляла тебя остановиться?

— Ты настояла, чтобы я остановился, — поправил он ее. Она сказала тогда: если он не признает, что они заблудились, она выскочит из машины и обратно пойдет пешком. Как же они могли заблудиться, возразил он, если море слева, а горы — справа? Но море прикрыло туманом, а вершины каменистых сопок тонули в тучах, и она не поддавалась на уговоры; наконец он ударил по тормозам. Оба выбрались из автомобиля. Полуосвещенная лавка выглядела пустой, и они уже собрались возвращаться, как внутри за кружевными занавесками сгустилась чья-то тень: хозяйка возникла из комнаты, где она сторожко обитала, качаясь в кресле, быть может, и смотрела те немногие каналы телевидения, какие можно поймать в этой глуши. Он удивлялся, насколько здесь, в южной Ирландии, мало телевидения, а также дивился гэльскому, на котором говорили вокруг — в лавках и пабах, молодняк и старики. Таково было свойство его собственного провинциализма — удивляться провинциализму других: он-то полагал, что Америка, ее язык и все ее телеканалы уже должны распространиться повсеместно.