Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад

Ты рождаешь кого-то, — сказала она. Подавшись ко мне. — Ты рождаешь кого-то, — сказала она. — А затем отпускаешь ее. Не женишься на ней — это все равно, что вернуть ее в себя. Просто отпускаешь…

Пропитай платье гневом, — сказала она. И сжала мою руку — и вдруг слабость покинула ее, она сидела рядом, не женщина, а разряд электричества, и я поняла, что это последний наш разговор, поняла так ясно, что восприятие мое обострилось необычайно: я могла различить каждую нить в ткани ее ночной сорочки, микроскопические яркие клетки белков ее глаз.

Ногти ее впились в мою ладонь. Слезы подступали к моим глазам. На ночном столике подрагивала чашка с чаем.

Ты поняла? — спросила она.

Да, — ответила я.

Я пропитала гневом платье цвета неба. Гнева в нем оказалось столько, что мне и самой-то трудно было переносить его, — мой гнев, рожденный тем, что она скоро умрет, непризнанной, что никому из нас никогда с ней не сравняться, что мы останемся единственными свидетелями ее жизни. Что, в конце-то концов, мы так малы, так незначительны. Что умрет, в конечном счете, каждый. Я вложила в платье столько гнева, что его небесная синева стала неистово голой, электрической синевой, различаемой в сердцевине огня, — столько, что на него трудно было смотреть. Гораздо трудней, чем на платье солнечное; небесное вообще принадлежало к совершенно другому разряду. Надсадно, шокирующе иссиня-яркое. Позволить ей уйти? Это и был праведный гнев, о котором она просила, — ярды его, рулоны, пусть он и порождался, как это ни парадоксально, ее скорым концом.

Она умерла на следующее утро, во сне. Даже на похоронах ее я испытывала только ярость, изливавшуюся из меня, пока все мы стояли вокруг гроба, плача, припадая друг к другу, окропляя красками из ларцов ее руки, — райскими красками, надеялись мы, — а весь остальной город занимался тем временем своими делами. Прикатили носилки с ее плачущим братом. В то утро я пошла повидаться с ней — и нашла ее мертвой, в постели. Такой спокойной. Утреннее солнце, белое и чистое, проливалось в окна. Прежде чем уйти и сообщить кому-нибудь, что она умерла, я просидела час, гладя ее серебристые волосы. Заказ на платье поступил днем раньше, как и было предсказано.

Времени у нас было мало, Черил провела семинар о синеве — и небе, и космосе, и атмосфере, и глубине; хороший был семинар и скорбный, потому что пришелся на первую неделю после ее похорон. Синева. Я была там, но занималась по преимуществу тем, что разжигала в себе это чувство — ярость. Опекала его, будто пламя свечи прикрывала ладонью от ветра. Я знала, что это праведное чувство, знала. Не думаю, что мне удастся когда-нибудь создать платье лучше этого; я еще сделаю в жизни много хороших вещей, еще смогу пережить другие значительные моменты, поделиться с другими опытом человеческой жизни в этом мире, но тогда я знала, что этот миг — главный, и мне надлежит встать с ним вровень. И потому сидела на семинаре, слушая вполуха, просто оберегая ладонью пламя свечи, которым была моя ярость, а после лишь мельком участвовала в окраске ткани, в обсуждении оттенков, когда же они сделали все, что могли, и платье повесили в середине ателье, отчетливо и прекрасно синее, я отправила всех по домам. Ты уверена? — спросила, застегивая плащ, Черил. Иди, — сказала я. Да. Была уже ночь, синева неба угасла, встала молодая луна — значит, найти синее небо я могла только здесь, в мастерской. Оно раскинулось над нами, но оставалось сокрытым. Я подошла к ларцам, прислушалась к аккордам — и вдруг ощутила ее в себе. Призрак ее проходил сквозь меня, пока я составляла смеси и красила платье, я ощущала новую ярость — из-за того, что ей пришлось обратиться в призрака: чувствовала его деликатную мягкость, что соседствовала с резким, пылающим ядром моего гнева, облекала его. И то, и другое водило моими руками. Они выбирали правильные цвета, чтобы смешать их с синим, так много других цветов, а затем и много оттенков синего, и серого, и снова синего, и снова. А я понимала, что грожу небесам кулаками, грожу, воздевая их все выше, потому что так мы и делаем, когда кто-то слишком прекрасный, слишком недооцененный миром, а то и не оцененный совсем, умирает слишком рано: грозим кулаками небу, необъятному небу, большому, синему, прекрасному, равнодушному небу, и гнев наш есть гнев праведный и сильный, и беспомощный, и огромный. Я грозила небесам кулаками, грозила — и все это ушло в платье.

Встало солнце, наступило ясное утро, раннее небо было широким и бледным. Я проработала всю ночь. Я еще не устала, но уже утомление, окружало меня, точно облако. Сварила кофе, посидела с чашкой на холодке, — платье свисало с плечиков в середине комнаты. Утро шло, один за одним начали появляться другие наши работники, но никто ничего не говорил. Они входили в комнату, смотрели на платье и, наконец, все мы обступили его, держась за руки, и вот тогда они сказали, что я их новая Властительница Красок, и я ответила: ладно, — поскольку ясно же было, что это правда, и пусть даже я знала, что до ее высот мне больше никогда не подняться, но хотя бы в этом, единственном платье я их достигла. Они даже не хвалили меня, просто смотрели на платье и плакали. Мы все плакали.

Эстер отправила с голубем счет, мы тщательно уложили платье в большую коробку и, когда прибыла карета, поместили его на сиденье, как обычно. Еще до приезда кареты пришел Мэнни — мы заканчивали паковку, он увидел краешек ткани, увидел цвет и крепко обнял меня. Потом мы съели большой кусок дареного шоколада. Подмели перед ларцами пол. Все прибрали. Поговорили со строителем, другом Мэнни, о том, как нам расширить одну комнату, чтобы получился настоящий зал для семинаров. Две впряженных в карету белых лошади тронули с места рысью, и платье уехало.

Судя по тому, что я слышала, принцесса, получив третье платье, в скором времени покинула город. Дальнейшего я не знаю.

Дальнейшая история — известная, как мне говорили, под названием «Ослиная шкура» — ее.

В детстве я много раз перечитывала «Ослиную шкуру» и больше всего мне в ней нравились платья. В этой будоражащей душу, провокационной сказке — король, который хочет жениться на собственной дочери? — содержалась вселенная, показанная через ткани. На что оно походило, платье цвета луны? Мне казалось, что принцесса, получая платья, надевать которые на обычный бал никто не стал бы, соприкасается с чем-то намного большим, вступает в связь с чем-то поистине волшебным в ее королевстве. И кем они были — те портные и белошвейки? Я не думала об этом так прямо, однако стремление почаще перечитывать сказку наверняка было связано с тем, как у меня перехватывало дыхание, когда я пыталась представить себе платье цвета неба. Какого неба? Синего дневного — или затянутого тучами? С боа из кучевых облаков или с воротом из дождевых?

То же самое я ощущаю, когда смотрю фильмы о глубоководных рыбах. Их необычные формы и цвета, нередко, кажется мне, всплывают на поверхность в мире моды — в похожих на кораллы оборках, в пелеринах, чьими образчиками служат, похоже, скаты. Одежда, отражающая природу. Мне было очень интересно размышлять о том, как создавались цвета тех платьев — хотя бы потому, что это наверняка трудно. Невозможно же, чтобы небесное платье было попросту синим.

— Э. Б.

Марджори Сандор

БЕЛАЯ КОШКА

Франция. «Белая кошка» мадам д'Онуа

В сказках, которые тебе, любовь моя, нравились в детстве больше всего, неизменно повторялись по нескольку раз ужасные испытания. Чтобы получить жену или богатство, герой такой сказки отправлялся, полный уверенности в себе, на поиски некой вещи, для него самого даже и ценности особой не представлявшей. Его посылал в дорогу отец — король, который, поняв, что власть его висит на волоске, начинал думать только о своем благополучии и расточать льстивые посулы. И, давай уж признаем, отец этот и прежде благородством не блистал — вечно норовил либо прикарманить чужое королевство, либо оградить свое от вымышленных врагов.