Сказки семи ветров (СИ)

— Не скучно тебе одному? — участливо спрашивали тучи, прилетевшие с моря. — Наш век быстротечен, а мы и то повидали больше твоего. Долинка у тебя крохотная, с рыбий глазок…

Хохотал в ответ ветер, бросая их о скальные зубцы, и тучи, обиженные подобным приёмом, изливались слезами прямо в озёра.

«Крохотная или нет, а срединную точку в мире указывает, откуда тот во все стороны ширится», — бормотал затворник себе под нос. — «Негоже самое прекрасное место без присмотра оставлять. Вмиг налетят, наползут, набегут… Горы — и те не устоят!»

Так он рассуждал, сиживая на краю ущелья и провожая взглядом бурную реку, что сбегала из долины вниз, в людские земли.

Хранитель мог долго любоваться, как тают снежники по весне, наполняя чаши озёр ледяной водой. Но вид ручейков, покидающих синюю обитель, чтобы слиться воедино и унестись прочь, за горизонт, всегда приводил его в странное томление — чувство, ветру непонятное. И потому редко приходил он сюда — разве что, после таких «разговоров». Вот и недоглядел.

Как-то по вечерней заре укрыл он драгоценные озёра туманным покровом, истончилась дымка поутру — а у самого восточного, глянь, человек обосновался! Сидит, будто у кого соизволение испросил, и трубку набивает.

Онемел на мгновение Ветер-Страж от такой-то наглости, а затем как взвоет, как кинется на пришлеца! Тот едва пыхалку в воду не выронил, да удержал. Отвернулся, стукнул кремнем разок-другой — и ну давай дымить! Как ни старался ветер — только сильнее трубку раздувал.

«Ладно, погоди, узнаешь у меня!» — осерчал хранитель долины. А человек тем временем сухого можжевельника натащил целую груду, и снова за огнивом полез. Ну, тут уж ветер не оплошал — все усилия чужака прахом развеял. Махнул человек рукой — и, гляди-ка, всухомятку перекусил, студёной водицей запивая.

— Изведу я тебя! — проревел ветер. Созвал он все окрестные тучи, все малые облачка. Сшиб их лбами, что есть мочи. Треснули небеса над головой у путника, ударила молния в вершину над ним.

— Что за негостеприимное местечко! — посетовал тот, не двигаясь с места и лишь плотнее укутываясь в плащ. — И, всё же, красота…

Весь день и всю ночь бесновался ветер, обрушивая на человека ярость свою и гнев. А тот будто и не помышлял уходить, хотя промок насквозь и закоченел до костей.

На рассвете сдался Ветер-Страж, подошёл к путнику, присел рядом и спросил:

— Зачем ты здесь, упрямец? Назови свою цель. Если в моих силах тебя к ней приблизить — сделаю, что смогу, только оставь в покое меня и мою долину.

Долго смотрел на него человек, дивился. Наконец, ответил:

— Разве я стрела, чтобы стремиться к цели? Нет, господин. Всё, чего я хочу — это странствовать. Встречать людей, говорящих на незнакомом языке. Зверей, о которых лишь в сказках сказывают. И забредать в уголки чудесные, вроде этого.

— Глупец! — рассердился ветер. — Как смеешь ты сравнивать?! Разве сыщется на свете место, подобное этой долине?!

Ничего не ответил человек, лишь улыбнулся. Встал, вежливо ладони сомкнул, а затем котомку на плечо приладил и обратно, к ущелью, направился. Стал спускаться по реке, по крутым уступам, наперегонки с убегающей водой. Прочь из долины убегающей. Вдаль, к иным землям, к иной жизни…

— Постой! — крикнул вслед ему ветер. — Не ты ли говорил, как здесь прекрасно? Так почему, почему ты уходишь теперь, когда я тебя не гоню?

Обернулся странник, поднял руку, помахал, и лишь затем ответил:

— Потому что самое прекрасное место — за горизонтом!

И взмыл ветер в бездонную высь, вмиг перемахнул ущелье, что сам для себя запретным сделал. Закричал от восторга, впервые в жизни увидав за грядой облаков неведомые дали.

Вновь улыбнулся путник, когда белоснежный кречет опустился ему на запястье.

Так и странствовали они вместе: человек и тот, кто прежде был Ветром-Стражем, а теперь сделался Ветром Странствий.

А долина… да что с ней станется, с долиной? До сих пор таится где-то высоко-высоко в горах. Далеко-далеко, за горизонтом…

6

Арджан, Айсель и Царь Медный

(Татарская сказка)

Сказывают, случилось это в далёкие времена, когда открыты были пути в недра Медной Горы, и люди торговали с её обитателями, обменивая хлеб, молоко и мёд на сияющие камни и чаши тонкой работы.

В ту пору жил один юноша, ученик деда-гончара. Деревня их стояла на лесистом отроге Горы. В полях произрастали сплошь камни да коряги, луга тоже не радовали высокой сочной травой, и приходилось жителям промышлять охотой да различными ремёслами. Торговались на рынке за каждый медяк. Не с подземными, конечно, рядились — с городскими. Три подводы соберут, возок муки купят. Каждый старался чем-нибудь толковым заняться. Кто из лыка плетёт, кто по дереву режет, а кто, как паренёк наш, из глины лепит.

Только ворчал учитель, что на одну посудину у недотёпы по три свистульки приходилось.

— Игрушками сыт не будешь, Арджан, — говаривал старик. — Много ли прока от доброй глины, коли руки золотые, да озорные? Уж такие у тебя горшки с кувшинами ладные, просто загляденье! Можно целый воз посудой нагрузить, продать и горя не ведать — а он, гляди-ка, снова пичугу лепить затеялся. Брось, кому сказано! Через месяц ярмарка, а у нас товару — три чашки да миска!

Вздыхал подмастерье, но деда слушался. Хороший был дед, нестрогий. Сиротой мальчишку взял, однако ни разу куском не попрекнул, все знания передал чин по чину. И внучка у него была мало того, что в доме хозяйка, так ещё и мастерица по глине узоры выводить. Звали её Айсель. Если девушки на поляне малину собирают — у неё кузовок первым наполняется. У кого ребёнок заплутает в лесной глуши — Айсель отыщет, не иначе. Краше всех в деревне росла. Словно мотылёк, в танце порхала, взору отрадой была, сердцам радость дарила. А вазы и блюда такими картинами расписывала, что, того и гляди, оживут травы волшебные, звери невиданные.

Надеялся старик, что со временем дети поженятся, но словно сестра была Арджану Айсель, словно брат был для Айсель Арджан. Стали сваты к ним заглядывать.

Только вот Айсель, даром что приветливая, цену себе знала.

«Пойду», — говорит, — «но лишь за того единственного, кто моё искусство своим сделает и дорожить им будет превыше всего на свете».

Уходили ни с чем пахари и кузнецы, бродяги и купцы. Разносилась молва в края ближние и дальние. Заслышал о девушке и Медный Царь.

Едва полная луна выплыла на небо, задрожали склоны Горы, расступились скалы, и выехал из недр могучий повелитель с бесчисленной свитой. Скакуны серебром подкованы, люди в золото одеты, а на господине — смарагды, лалы да яхонты. Только венец простой, медный. А во взгляде — холод и подгорная тьма.

— Будешь ли хозяйкой в моих каменных чертогах? — спросил Медный Царь Айсель. — Я тот единственный, кто твоё искусство своим сделает, кто ценить его будет превыше всего на свете.

Не зря говорят: слова, на ветер брошенные, против ветра вернутся. В следующую луну сыграли свадьбу, простилась Айсель с домашними, слезами горючими обливаясь. Один подарок с собой увезла — глиняную птичку-синичку, Арджаном когда-то вылепленную, дедом обожжённую.

Минуло три года. Стал гончар рослым, плечистым молодцем, но, как и раньше, лепил игрушки на потеху окрестной ребятне, а по Айсель тосковал пуще прежнего. Летний ветерок подует — весеннее теньканье чудится, синички песня. Метель разгуляется — безутешные рыдания доносятся из-под земли. Так и маялся парень, места себе не находил.

Как-то ночью приснился ему сон. Стоит он на вытоптанной траве перед скалой, а в ней — трещина змеится, тонкая, словно женский волос. Только приложил он ладонь к холодному камню, как окликают его из-за спины. Оборачивается — глядит на него красавица писаная. Очи словно небо ночное, волосы — шёлк заморский, чернее воронового пера, от лица сияние исходит лунное, платье самоцветами переливается.

— Айсель, сестрица! Вернулась! — обрадовался парень.