Истории СССР

Катастрофа

Пятого февраля 1994 года в моей жизни произошла катастрофа. В инструкциях и циркулярах министра МЧС генерала С.К. Шойгу были точные классификации природных и техногенных катаклизмов — аварии, происшествия, пожары. Распределения по числу погибших на степень кошмара. Есть и шкала компенсаций за потерянную жизнь — сто тысяч рублей или три тысячи долларов. Выпей, закуси и начинай жить сначала. Не было идентификации крушения человеческого счастья. А это катастрофа.

В моей семье послушания и уважения ко мне не было никогда. С первых дней в ушах стоит визг тёщи «Не покорится она тебе!» И это при том, что на моей шее сидела она, её дочь и её сыночек. Всех нужно было одеть, обуть и пристроить на тёплое место.

Незадолго до смерти моих родителей я выписался из своей квартиры и прописался к ним. Они хотели спасти квартиру для внуков, которую не успели поменять на ЖСК и просили меня что-нибудь придумать. Я, как мне казалось, фиктивно развёлся и переписал квартиру и дачу на свою жену и двоих детей. Не доверять ей в моей голове не укладывалось. Пять лет с 1988 года всё было тихо. Но в Новый 1994 год, не спросив у меня разрешения, эти две профурсетки решили проявить свою волю и отпустили двадцатилетнего сына и семнадцатилетнюю дочь в чужие компании к нуворишам. Традиция моей семьи была нарушена. Моё достоинство унижено и попрано. И это при том, что никто из них не работал, а жили за мой счёт.

Тут я случайно вспомнил некоторые обстоятельства, на которые тогда не обратил внимания. Летом ко мне на дачу приехали в гости Миша, Томазик и Бадрик со своими пассиями под предлогом присмотреть себе участок под дачу. Моя тёща перед моими гостями начинала извиваться и ходить кругами, но не для того, чтобы угодить мне, а чтобы поймать новых союзников против меня. Вот и в этот раз она предложила Томазику, зная, что у него мошна набита деньгами, купить в их кооперативном доме освободившуюся трёхкомнатную квартиру. С этого момента их дружба стала пылать ярким пламенем, а моя жена стала чаще бывать у мамы в гостях. Видимо она уже трахалась с каким-то абреком из друзей Томазика. И к этой ****ской религии они стремились приобщить и моих детей. Вместе с соратниками веселее жить, голосовать за принятие решений. С первого брачного дня они с мамой исходили на пену, доказывая мне, что Наташка должна иметь ухажёров. Я спорил до крика, но так и не выяснил, что они имели в виду, тереться лобками на танцах или трахаться в моей постели. Так и не выяснив, я докатился до того, что доверил им всё заработанное мной и моими родителями состояние. Сучки только этого и ждали. Мы с ней не выясняя причин, перестали искать взаимных ласк.

Весь январь я чувствовал себя надетым на осиновый кол в дремучем лесу. При этом мне нужно было продолжать кормить, обувать, одевать, готовить к поступлению в ЛГУ непослушную дочь Олю, с разрешения бабуль и мамуль проведшую новогоднюю ночь в постели ублюдка, проталкивать сына Тиму на стажировку в Лондон, пересдавать за него экзамен по маркетингу профессору Букину, зарабатывать деньги на билет и жизнь в Лондоне и каждый вечер видеть их недовольные гримасы.

Пятого февраля дочка поехала на репетицию оркестра во Дворец юных, а её мама поехала к своей маме, а точнее к Томазику и Люде, с которой всё нашу жизнь и двух слов не сказала. Та избегала общения с ней, презирая её за жлобский вкус и солдафонские манеры. Я назидательно попросил дочь ехать после репетиции сразу домой, не садиться в машину к её новому ухажёру под страхом наказания и лишения всех благ. Сам я сидел у камина, который никак не хотел разгораться и чадил. То ли дрова были сырые, то ли отсырел весь дом. Сын ушёл на гуляние, у него были каникулы и он пересдал экзамен на пятёрку. Теперь было легче уговорить ректора послать в Лондон его, а не дочку президента Банка или сына директора биржи. Хотя в любом случае я, сделав персональное приглашение на сына из Англии, стоял у него костью в горле и на дальнейшую дружбу мог не рассчитывать.

Время в одиночестве тянулось тягостно. Сроки обычного возвращения дочери давно прошли. Я трясся от наглого непослушания своих домочадцев. Телефонный звонок передёрнул меня, как разряд на электрическом стуле. Хрипы и скрипы в трубке говорили о том, что звонят из телефона-автомата. Скрипучий мужской голос, спросив поспешно с кем он разговаривает и есть ли у меня дочь, скороговоркой сообщил мне, что она попала в автомобильную аварию и пока находится без сознания, что отвезут они её тело в больницу имени Ленина на Васильевском острове. Трубку он повесил плохо, она болталась, посылая в эфир глухие удары. Я пытался кричать и спрашивать что-то ещё, но всё было бесполезно. Я позвонил тёще. Надменно-безразличным голосом, жена прибила меня приговором, что я всё это накаркал. В голове повисла звенящая тишина.

Я бежал по заснеженным тротуарам Питера, выбегая на дорогу и пытаясь остановить какую-нибудь машину. Улицы были пусты. Пространство непреодолимо. Ноги бессильно увязали в снегу.

Длинный прилавок приёмного отделения больницы Ленина был тёмен и пуст. Напротив прилавка зияли пугающей пустотой боксы, в которых во время рабочих будней сновали врачи, принимая нуждающихся в медицинской помощи. Сейчас всё было погружено в мёртвую тишину и могильный мрак. Тихий стон в дальнем боксе заставил меня сделать гигантский прыжок. Там на носилках лежало тело моей дочери. Дублёнка была прорезана рисунком трамвайных рельсов, колготки разодраны, а вместо лица темнел огромный кровоподтёк. Она очнулась и, увидев меня, слабым голосом простонала мольбу, чтобы я её не ругал.

Вихрем, обежав все закоулки, я нашёл трёх медсестёр, празднующих второй месяц Новый год с Советским шампанским. Я заорал так, что они встали по стойке смирно. Схватив одну из них за воротник халата, я прокрутил её вокруг себя. Остальные стремительно выбежали в коридор.

— Где врачи, почему моя дочь лежит здесь?

— Так она мёртвая.

— Это ты мёртвая, зови врача.

Я хватал их за халаты, они убегали от меня, прячась за колонны. Через какое-то время пришла пожилая тётка, вдрезину пьяная. После расстрела Белого дома из танка в центре столицы Ельцин посеял в стране бандитский беспредел. Врачиха потискала мою доченьку, поразилась тому, что она жива, заорала, что её нужно вести в нейрохирургию, а в их больнице такого отделения нет. После того, как я встал перед ней на колени, она сказала, что сломанные ноги они могут ей здесь полечить, но умереть она может от черепно-мозговой травмы, от отёка мозга.

Мы с ней везли носилки по заваленному снегом двору больницы и она объясняла мне, что «скорая» везла её сюда не лечиться, а в морг. Потом в операционной она начала сверлить доченьке ногу дрелью, а меня просила крепче держать её ногу. Потом мы растянули растяжки и она ещё раз посмотрев на её лицо, сказала, что без нейрохирурга ей конец.

В коридоре уже сидели тёща с моей бывшей женой и успокаивали друг друга. Я кинулся в Военно-Медицинскую академию. Приехав туда и пробегав полночи по коридорам, вспоминая и произнося фамилии важных людей, размахивая денежными знаками, к утру разыскав доктора, мне удалось уговорить нейрохирурга поехать для консультации в больницу Ленина. Осмотрев дочку, он сказал, что перевозить её нельзя, а помочь ей здесь нечем. Нужна операция или молитва Всевышнему. Я стал молиться.

Дочка выжила. Лицо осталось изуродованным. В сломанные ноги вставили железные штыри и через два месяца выписали её домой.

Сыночек на другой день улетел на стажировку в Лондон. Я каждый день ходил на работу и там, запершись в своём кабинете, пил водку или коньяк. Ректор меня не трогал, но и долго терпеть это не мог. Я оформил отпуск и сидел дома, уставившись в окно на Петропавловского ангела, сверкавшего в снежной мгле. За что мне всё это, зачем мне всё это? Дочка выносить моё присутствие не могла и всё время рыдала, глядя в зеркало на своё отражение. Благообразная тёща со своей дочерью успокаивали её, говоря, что и с таким лицом тоже можно жить. В день моего рождения 7 апреля 1994 года у меня случился сердечный приступ и меня отвезли на «скорой» в больницу Ленина. Ох уж этот Ленин, вождь мирового пролетариата. Врач пообещала мне скорую, лёгкую смерть и велела не вставать с койки. Но я тоже выжил. Жить со своей бывшей женой я больше не хотел. Вернее не мог. Оставив их в покое, я уехал в Москву.