Третье правило диверсанта (СИ)

Позавтракав, мы занялись экипировкой.

И тут открылась существенная проблема.

У Монаха при всём богатстве выбора вооружения ощущалась серьёзная нехватка боеприпасов. Тут пришлись как нельзя, кстати, мои собственные запасы. Пять полных пулемётных магазинов емкостью сорок пять патронов один в автомате четыре в гнёздах разгрузки давали мне значительную фору в предстоящей компании. У Монаха с Андреем было всего полторы сотни патронов для «калашникова» на двоих (немало конечно, но и не так чтобы много), поэтому я с лёгким сердцем отдал им свои заплечные припасы. Тем самым заметно облегчив свою ношу и утяжелив наши общие шансы на выживание. Кроме того у Монаха было два десятка зарядов к дробовику а у Андрея три обоймы к винторезу плюс крупнокалиберный никелированный револьвер с пятью выстрелами. Гранаты мы тоже разделили по-братски. Всё выглядело так складно, будто я заранее готовился к подобной акции и именно в таком составе. Даже удивительно, почему я не удивился подобному раскладу. Видимо, так заложено в программе.

Вспомнились слова субтильного главаря наёмников о моей готовности к предстоящей войне. Знай, он насколько близок к истине и против кого будет направлена моя война, наверное, не отпустил бы меня так просто. Я невольно усмехнулся — ещё и потому что в ту нашу встречу обещал себе с ним как следует разобраться. Ну что же шанс представился. Осталось в очередной раз проверить, на чьей стороне удача и насколько она благосклонна лично ко мне.

Через сорок минут мы вышли. Ещё через десять, дождь кончился.

В воздухе весела непроницаемая завеса мглы, больше похожей на белёсый дым. Подкова двора походила на наклоненный чан, из которого проливалось клубящееся паром варево, затопившее всё кругом. Видимость не превышала тридцати-сорока метров.

Выйдя из чаши двора и оказавшись на бывшей проезжей части, мы практически потеряли ориентацию. Мутные очертания домов наплывали на нас и казались невесомыми, будто гигантские цепеллины, удерживаемые мощными канатами, они покачивались над своими фундаментами готовые вырвать из земли тяжёлые кнехты и взмыть вверх. Мне хотелось оказаться на одном из этих дирижаблей и унестись прочь от всех своих проблем. Взмыть так высоко, чтобы стать точкой, чтобы никто не смог различить меня с земли.

Ведь я только сейчас до конца осознал, что мы идем убивать. Да я ненавидел всю эту продажную кровожадную свору, но готов ли был сам взять на себя кровь. Тем более в свете недавно открывшихся обстоятельств.

Этот мир приютил меня, но был ли он моим, и на что я был готов ради него? Вероятно на многое, но проверять на практике не хотелось.

Ой, как не хотелось.

Монах многого мне не рассказал, я даже не знал, как долго я состою в егерском клане. Однако за всё время, что ясно помнил, мне лишь дважды пришлось применять оружие против человека, первый раз на одиночном выходе, и то я не уверен, что убил того кто стрелял в меня или даже ранил. Так скоротечная огневая стычка с перепуганным насмерть отшельником, видимо решившим, что я посягнул на его территорию. Всё предельно просто он стрелял в меня я в него. Второй раз по тревоге выдвинулись на точку и полчаса взметали пулями осколки щебня, отбивая двух наших от наёмников, и тогда одного гада я точно положил, а может и двух — не уверен. Помню, мутило сутки, не мог ни есть, ни пить. Мне было очень и очень паршиво, и я не хотел снова переживать то же выворачивающее на изнанку кишки и душу чувство сопричастности к чужой смерти, хотя и знал, что во второй раз бывает легче. Так, во всяком случае, говорил Монах. Он был докой в подобных делах.

Но вот ведь в чём дело, несмотря на то, что я во всём стремился ему подражать, в этом вопросе у меня сложилось своё собственное мнение, которое не спешил менять, ни в угоду Монаху, ни кому бы, то, ни было ещё. Мне просто не нравилось убивать людей, или может я был слишком слаб на том поприще, на котором рискнул пробавляться.

Весомый удар в плечо заставил встрепенуться. Монах шел чуть впереди, Андрей вровень со мной, он по-прежнему был хмур (Монах запретил взять ему с собой новую игрушку и он надулся, ну в точности как пацан), и глядел на меня крайне недружелюбно, будто я в чём-то виноват.

— Смотри куда прёшь! Один шум от тебя! — Зло бросил он мне.

Я остановился и поманил его к себе пальцем. Он безбоязненно наклонился. Я ухватил Андрея за мочку уха, молниеносно расчехлил нож и приложил лезвие к его бычьей шее. Он шумно сглотнул, его острый кадык опустился под металлом и тут же взлетел, приподняв лезвие к самому чувствительному участку кожи. Едва касаясь остриём кожи, прочертил замысловатую кривую и, подведя нож под ушную раковину, и сам, припав к ней губами, шепотом произнёс:

— Ещё раз сунешься, ухо отрежу! Думаю, ты понимаешь, о чём я?

Монах обернулся и вполголоса сказал:

— Завязывайте с играми ребятки, — и как ни в чём небывало пошел дальше.

Я убрал нож.

Ожидая реакции Андрея, приготовился по одному его взгляду ударить первым. Он, сначала тяжело дыша, смотрел исподлобья, потом улыбнулся по-дружески прихлопнул меня по плечу и пошел за Монахом, смело открыв мне спину.

Инцидент исчерпан.

Обычная проверка на вшивость. Я бы не удивился, если её организовал сам Монах. Это вполне соответствовало его стилю обучения и подготовки. Оно и понятно идти на такое дело втроём против тринадцати само по себе самоубийство, а если у тебя в компаньонах деморализованный боец, то это оставляет ничем невосполнимую брешь. Уж лучше сразу сесть рядком, и на счет раз-два-три дружно застрелиться. Так что я ничуть не обиделся. Напротив настроение заметно потеплело. Во мне возродилось то необходимое для предстоящей схватки чувство, которое едва не изменило.

Мы продолжали углубляться на север. Шли прежним порядком Монах чуть впереди мы с Андреем вровень друг с другом на расстоянии в полтора метра. Иногда тихонько, переговаривались, по большей части обмениваясь ничего незначащими фразами и топорными шутками относительно дороги конечной цели вылазки и, конечно же, до чёрта надоевшего тумана. Обычный рабочий момент, когда работаешь в команде. Ничего больше.

Спустя, три с половиной часа остановились на короткий привал — перекусить и отдышаться после непродолжительного, но крайне утомительного перехода в удушающем непроглядном испарении мёртвого города. Честное слово уж лучше дождь, чем проклятая мгла.

Я не пожадничал и вскрыл две последние банки с тушенкой. У Монаха нашелся хлеб. Ели молча каждый думал о своём, ничем не выдавая потаённых мыслей. Но, наверное, и у Монаха и у Андрея всё-таки просачивалась тонким ручейком одна поганенькая мыслишка, которая лично мне не то чтобы не давала покоя, но исподволь преследовала меня: кто-то из нас этот поход может стать последним. Особенно неприятно было об этом думать глядя на жизнерадостное улыбающееся лицо Андрея, на то, как с аппетитом он ел, с аппетитом дышал, с аппетитом жил.

Словно прочтя мои мысли, он подмигнул мне и с набитым ртом спросил:

— Чего насупился Лёха?

— Так ерунда. — Неопределённо ответил я и улыбнулся ему в ответ. Смотреть в глаза было тяжело, я уткнулся в свою миску и продолжил, есть, стараясь больше ни о чём не думать.

— А ты поменьше думай и жизнь наладиться! — Вновь поймал меня Андрей.

— Я так и сделаю.

— Это правильно, — ответил он.

После перекура продолжили дорогу — молча, говорить и вправду было не о чем.

Мы прошли еще пару кварталов. Мгла потихоньку рассеивалась. Город постепенно из утопленной в молоке Атлантиды превращался сам в себя, приобретая знакомые очертания разграбленного и разрушенного сарая.

Монах шел, не сбавляя шага, словно сам прекрасно знал дорогу, словно каким-то особым чувством распознавал верное направление. Мы с Андреем едва поспевали за ним. Внезапно меня посетило то самое чувство, что много раз спасало жизнь, а иногда и обманывало — будто за нами кто-то наблюдает.

— Стой, — приказал я Андрюхе.

Тот тут же замер в ожидании.