Любовь напротив

Со своей стороны, Мариетта, казалось, все больше и больше «подсаживалась» на них; из-за этой пары и той странной, необъяснимой любви, которую я испытывал к Алекс и Шаму, она просила меня, — как их близкого друга, — взять на себя роль Шама-блондина, влюбленного в «параллельную» Алекс, которую играла она сама, неосознанно копируя оригинал вплоть до жестов, причем были моменты, когда в своем поведении она и вовсе поднималась на один уровень с образцом, с которого лепила какую-то часть своей гибкой и легко трансформируемой личности. Мне даже казалось, что в страстных порывах, в глубине новых и необычных для Мари удовольствий я замечал нечто, присущее только Алекс. Известно, что ни одна настоящая актриса никогда не сможет менять сущности по собственному желанию, если только не будет их «красть», «заимствовать», «копировать» с окружающих, при этом глубоко внедряя вглубь собственного сознания. Для большинства людей жить, чувствовать и ощущать — естественные процессы, которые не ставят перед ними никаких личностных проблем. Как правило, люди поразительно однозначны, чего не скажешь о прирожденных актерах. Прирожденные актеры и актрисы должны признать, что они отмечены странным свойством, можно сказать — проклятием. Они ни на миг не остаются наедине с самими собой; в них вмещается все человечество; они — это все мы в одном лице; в них «обитают» все те, кто жил, живет и будет жить. Чтобы вынести этот тяжкий груз, необходим фундамент в виде абсолютной бесчувственности, утверждал Дидро. В этом и заключается его знаменитый парадокс: чем меньше они чувствуют, тем лучше играют, говорил он. Я думаю, что он ошибался только отчасти. Согласен, разум любого великого актера полностью подчиняет себе его игру, но удивительным и выходящим за рамки парадокса является то, что в процессе игры актер чувствует внутренне — не разумом, но телом, да, своей плотью и кровью — те эмоции, которые изображает внешне. Как бы это точнее выразиться? Можно сказать, что он играет сразу на двух уровнях. Он безучастно показывает то, что предлагает его роль, и в то же время в глубине души живет страстями того смертного, которого воплощает; он стареет с ним; он отдает ему трепет своего смертного сердца. В том, что я говорю, нет никакого пафоса, есть только глубокое понимание состояния актера и того напряжения, которое он выдерживает. Я был красив и молод; я сыграл немало значительных ролей и теперь могу сказать, что благодаря им прожил несколько жизней. И страсти, кипевшие в них, состарили меня на несколько столетий..

Ну, ладно! Но что касается личности Маридоны, то собственной у нее, по правде говоря, не было. Она не только божественно воплощала свои роли, вообще вся ее жизнь напоминала эстафетную скачку, в ходе которой она пересаживалась с одной «лошади» на другую, заимствуя то у одной, то у другой образ жизни, манеры поведения, стиль речи и даже мышление. Но в потаенных глубинах ее существа скрывалось неизменное ядро, которое состояло изо лжи, уловок, стремления обращать на себя внимание, низости и смелости, лицемерия и слепоты. Бесспорно, это ядро и было настоящей Маридоной, но для того, чтобы добраться до него, следовало сначала растолкать целую толпу, проложить путь среди сотен призрачных сущностей, от которых остались, наслоившись друг на друга, лишь пестрые лохмотья. Все те, кого она встречала, кем восхищалась или кому завидовала, будь то персонажи из книг или сценариев, придуманные или реальные личности; услышанные слова, мысли, философские представления, подобранные, где ни попадя, все это населяло ее сердцевину, которую, с течением времени, только я познал до конца. Она не знала саму себя, она даже не догадывалась, до какой степени была пустой и амбициозной особой, желавшей, чтобы все вокруг говорили только о ней. Действительно, очень редко встречаются здравомыслящие актрисы, которые рискнули бы заглянуть в бездну своей безликости. Те, у кого хватило на это характера и ясности ума, заплатили за свое любопытство костром. Ну, как тут не вспомнить знаменитый личный дневник Мэри Астор^[51], где она описывала свою безграничную внутреннюю «пустоту», которую из-за отсутствия собственной личности лихорадочно заполняла всем, что оказывалось в пределах досягаемости; и какое-то облегчение приходило к ней только после безумных оргий с участием огромного количества мужчин, лиц которых она не хотела видеть. Этот личный дневник был публично сожжен в Голливуде, «источая сильный запах серы», как писали представители желтой прессы^[52]. Конечно же, я не мог не вспомнить о Мэри Астор, когда Мариетта разоткровенничалась со мной. Это случалось не часто — как правило, по вечерам, когда ей не спалось, она начинала говорить о той, за кого себя принимала, и о своей внутренней пустоте, не зная при этом, какую из своих безличностей она имела в виду.

— Ты помнишь скандал, который поднялся в Голливуде в связи с личным дневником Мэри Астор?

— Что-то не припоминаю… Личный дневник Мэри Астор?

Мари подозрительно посмотрела на меня. Она опасалась, что я расставлял ей очередную ловушку.

— Ну да! Этот дневник полетел в костер почти в то же время, что и фильм Стернберга «Дьявол — это женщина»: стоит лишь прикоснуться к этой священной — но какой наполненной! — пустоте, которой является тайна женщины, как тут же находятся инквизиторы, всегда готовые поджечь костер для ведьмы. Мужской род во все века сжигал тайны женского рода из страха познать их, разве не так?

— Но зачем ты мне все это рассказываешь? — она смотрела на меня, не скрывая растущего раздражения.

— Почему бы и тебе не написать свой личный дневник, а, Мариетта? Тебе доводилось хоть раз заглядывать себе в душу?

— К чему ты клонишь, Дени?

— Ну, согласись, что в данный момент мы оба заполняем свои пустоты весьма забавными ролями, разве не так?

— Ты хочешь сказать…

— Да, я хочу сказать, что они нас возбуждают.

Она засмеялась, удивленная таким неожиданным возвращением к Алекс и Шаму и моим взглядом на странную дружбу, которая все больше и больше сближала наши… пары.

— В принципе, это не так уж плохо. Я бы об этом никогда и не подумала… То, что есть в них, каким-то загадочным образом переходит к нам. В чем-то ты прав, Дени, с некоторых пор мне кажется, что я снова влюбляюсь в тебя.

Мари задумалась, и после непродолжительного молчания продолжила:

— И все же, это странно… я никогда не испытывала желания переспать с Шамом… при этом временами у меня возникает впечатление, что ты у него что-то украл… и вот это его нечто в тебе меня, действительно, возбуждает… но он сам — нет. То, что существует между нею и им — да, но он без нее — нет. Возможно, именно эта смесь ее и его в тебе как раз и есть то самое, что волнует меня…

Тут я хочу сказать, что дальнейшее чтение этих записок было бы разумным продолжать, памятуя об этом удивительном откровении Мари. Как я уже говорил, я не люблю того, что называют «историями», я питаю отвращение к писателям, о которых по любому поводу говорят, что они замечательные «рассказчики»… или того хуже — «прирожденные рассказчики». Я ненавижу то, что «разворачивается», — складывается впечатление, будто то, что «разворачивается», прежде было свернуто каким-то хитроумным ловкачом; и даже фильм, который «разворачивается», хоть на сей раз этот термин вполне уместен — через некоторое время начинает утомлять меня, ибо, если он «разворачивается», то рано или поздно становятся видны ниточки штампов, которые ведут действие к неизбежно ожидаемому финалу.

Но вернемся к тому странному влечению, которое испытывала Мариетта к необычной и возбуждающей любви, связывавшей Алекс и Шама, любви, на которую Жак Верне наклеил глупый ярлык «страстной». Да, эта «страсть», если угодно, встала поперек тех привычек, чувств и планов, которые еще объединяли нас с Мариеттой. До поры, до времени между нами все «разворачивалось» нормально. Но с того момента, как Мари стала Доной… и даже Маридоной, я, напротив, разочаровался в профессии актера и в силу определенных обстоятельств и духа противоречия был вынужден оставаться в стороне от всяких компромиссов; в этой ситуации, когда мои достоинства обернулись минусом по сравнению с головокружительным успехом моей жены, мне оставалось лишь признать собственную несостоятельность и, как следствие, копировать стиль Эриха, гения, которым я восхищался именно за его сознательно «проваленные» шедевры. «Если это и есть „успех“, тогда я хочу быть неудачником», — постоянно твердил я Мариетте, которая жаждала «успеха» именно такого рода. Ах, сколько кавычек! Но они подчеркивают тот тон, которым я старался донести свои отрицательные оценки до Доны, которая внезапно стала объектом фанатичного поклонения толпы ничтожных дураков. По правде говоря, разве не приятно открыто презирать французское кино, — как, впрочем, и его зрителей, — лишенное величия и амбиций, и опускать ниже плинтуса крошку Мари, которая так глупо гордится тем, что стала одной из его звезд? За исключением отдельных режиссеров, таких как Ренуар^[53], Виго^[54] и, конечно, Бунюэль, я относился к европейским кинематографистам как своего рода отступникам. Те, кто отправились за океан и подчинились кодексу Голливуда, позволили себе опасно «заигрывать» с показной добродетелью, лицемерием и особенно с глупостью основных голливудских принципов, выработанных знаменитыми Р. П. Дэниелом, А. Лордом, С. Дж. Мартином Куигли и Уиллом Г. Хейсом^[55], чьи имена должны навечно сохраниться в нашей памяти, потому что именно им мы обязаны извращениям и порокам в этом кино.