Сны чужие (СИ)

По мере того как угасало над лесом закатное зарево, тучи окончательно рассеялись. Распогодилось и даже, вроде бы, слегка потеплело. Ночное небо раскинулось над головой необъятным бездонно‑черным пологом, в который трясущейся от бешенства рукой ‑ семейные разборки, обычное дело ‑ Седобородый Холод когда‑то бросил свою драгоценную хрустальную чашу. Ударившись о небесный свод, чаша разбилась, большая часть осколков, покрупнее и потяжелее, упала вниз, рассеявшись по земле залежами самоцветов ‑ "хрусталя Богов", но самые маленькие и легкие остались висеть в небе сверкающей россыпью искорок‑звезд…

Откуда он знал это? Знал, и все. Помнил так, как если бы старинная легенда засела в памяти с раннего детства. Точно так же, как помнил он (пусть смутно) и прочитанные некогда в книгах представления о земном мире американских индейцев, древних скандинавов, славян… Он никогда не увлекался всерьез астрономией, но ковш Большой Медведицы на земном небосклоне находил без труда. Здесь небо было иное, созвездий на нем он не знал… зато знал названия чуть ли не полусотни отдельных звезд, по которым при ясной погоде мог бы сориентироваться в дебрях самого дремучего леса. Вот ведь чертовщина! Знал или помнил?… Помнил… а следовательно ‑ знал.

Он теперь жил как в тумане. Вся прожитая жизнь пестрела сумасшедшей мозаикой, винегретной смесью переплетавшихся между собой разнообразных и… более чем разнообразных событий. Было? Не было?

Два года назад, под Новый год, он довольно изрядно набрался в кампании сверстников и вдребезги расколотил любимое "гжелевское" блюдо матери. Было? Кажется, было… по крайней мере, утренний скандал на похмельную голову в памяти запечатлелся отчетливо.

Так… а памятная охота, во время которой его сбросил раненый зверем спир?… Он упал на едва припорошенную снегом землю и острый древесный сук вошел ему в правый бок. Подоспевший Кьес‑Ко прикончил уже подбирающегося для прыжка везега, а затем нес незадачливого охотника на руках до самого замка, потому, что сидеть в седле тот не мог… Было? Пальцы проникли под куртку, безошибочно нащупали под мехом тиснение давно затянувшегося шрама. Было.

Дальше… в смысле, еще раньше, лет, примерно, на пару; он чуть не утонул, когда купался с ребятами в городском водохранилище. Самое досадное, что его едва не утопил лучший друг, когда попытался помочь ему вынырнуть на поверхность… Ребята, помнится, здорово перетрусили тогда… И всего несколькими днями спустя разбухшая после осенних ливней река смыла с берега беседку для медитаций Кьес‑Ко ‑ было очень жаль… Было? Жаль? Несколькими днями спустя?

Дальше… Ему лет четырнадцать. Он крупно поссорился со своим одноклассником Колей Снеговым, "официально" условился о дуэли после уроков, в присутствии пятерых свидетелей был не сильно, но позорно бит и, глотая слезы, ушел домой, провожаемый сочувственно‑пренебрежительными взглядами приятелей. Через год, во время летних каникул, Снегов полез за кошкой на дерево, упал и разбился насмерть. Осенью в школьном холле на видном месте стоял портрет Кольки в траурной черной рамке, ребята целый день ходили мимо него непривычно тихие, шептались по углам, делая страшные глаза, девчонки… А он почему‑то все вспоминал ту драку во дворе, свой позор и ехидную ухмылку на Колькином лице. Нет, ему правда было жалко погибшего одноклассника, но почему‑то ничего кроме той ухмылки о Снегове больше не вспоминалось. Может не было больше ничего?… Или было?

А подарок отца на пятнадцатилетие ‑ парные шиссы великолепной столичной работы. Личное оружие, символичное признание того, что юный наследник вступил уже в пору взросления и достоин носить не детские мечи, годные лишь для тренировочных боев, а настоящие боевые клинки, которыми не постеснялся бы вооружиться и опытный воин. Помнится, он едва сдерживался тогда, чтобы не подпрыгивать на месте от восторга, с усердием блюдя достоинство сына хорла. Три дня, пока отец гостил в Лилап‑Рха, он ходил сам не свой от счастья, мучительно завидуя самому себе… И единственное, что все эти дни омрачало ему праздник ‑отец так ни разу и не заговорил с мамой. Два любящих, исполненных гордости за сына взгляда сопровождали его повсюду, но, кажется, ни разу не пересеклись между собой. И он чувствовал себя все время наедине… наедине с отцом и наедине с мамой. Не втроем. Странное, непонятное чувство… Было ли? Не было?

Ему хотелось схватиться за голову и крепко, до боли, сжать ладонями виски. Кто же он теперь на самом деле? Олег или Эки‑Ра? Человек или фэйюр?… А может, уже и впрямь не человек, и не фэйюр, а что‑то третье… новое? Эрхад…

От этой мысли бросило в жар.

Еще какое‑то время Олег сидел молча, хмурясь и кривя губы, затем его взгляд ожил, и он будто лишь теперь заметил своих спутников. Человек в теле барска наблюдал за их неспешной походной возней и на его лице все явственнее проступало раздражение.

‑ Что вам нужно? ‑ хрипло произнес он, наконец. ‑ Зачем следуете за мной?

Вирэль и Антри, как по команде, обернулись к нему, оставив свои дела. Рыжий открыл было рот, но Олег не дал ему ничего сказать.

‑ Ронтова кровь, что вам от меня нужно?! Чего вы хотите?! Вы что же, так и не поняли ничего?!

Он вскочил с места и теперь стоял перед ними, напряженный и злой.

‑ Вы слышали кто я такой! Вы все слышали! Я ‑ Дважды Живущий! Ха! Живущий!… Дважды проклятый ‑ вот кто я такой! И вы оба прокляты будете, коли пойдете со мной! Зачем вы вообще тащитесь следом, почему не выберете себе более понятный, правильный путь?! Ронты вас со мной гонят, что ли?!…

Олег выдохся и замолчал, но не сел и не успокоился ‑ остался стоять, сжимая кулаки, будто видел перед собой не друзей, а злейших врагов.

‑ Я эрхад, ‑ сказал он уже спокойнее, вот только от спокойствия этого веяло грозой. ‑ Вы ведь все слышали. Знаете кто я такой… что я такое…

* * *

Эрхад ‑ Воин Пути, Дважды Живущий… две души, рожденные в мирах, лежащих по разные стороны Тропы, и слившиеся в одном теле. Принадлежащий двум мирам одновременно, он наделен силами сколь могучими, столь и непостижимыми. Пределов этих сил не знают и сами эрхады. С какой целью дана им эта мощь? Как ей управлять и где искать точки приложения?… Теперь уже мало кто может дать ответ на вопросы сии.

Согласно давно забытому преданию, Древние Творцы задумали слить воедино два созданных ими мира, воссоединив вместе души их обитателей. Творцы искали пути к совершенству, но им суждено было убедиться, что совершенство недостижимо… даже для богов.

Души разных существ отказались сливаться воедино. Оказавшись в одном теле, они начинали бороться и отторгали друг друга. Одно тело ‑ слишком тесное прибежище для двоих. Выживал тот, в ком сильнее была тяга к жизни, другой отправлялся в небытие. Вместо совершенного единения душ и тел получились обычные фэйюры с необычными способностями, которым они не могли найти должного применения. Хуже всего было то, что каждый эрхад возрождался через уничтожение другой половинки себя. Он получал память другого, его знания и способности, но ему суждено было до конца своих дней носить в себе клеймо убийцы.

Совершенства не получилось ‑ в могучих, наполненных силой телах оказывались души надломленные, ожесточившиеся, недобрые… Принадлежащие двум мирам одновременно, они не чувствовали себя частью ни одного из них. Получив способность проходить через Врата, эрхады‑фэйюры часто уходили из Долины, навсегда исчезая в бесконечности Троп Междумирья.

Осознав свою ошибку, Творцы отказались от слияния двух миров и более не пытались создавать новых эрхадов. Но полностью уничтожить последствия своего эксперимента они либо не смогли, либо просто не захотели. Остались ниточки Связи, протянутые через Междумирье и ниточки эти изредка притягивали к себе души живущих по обе стороны Тропы существ. В совсем уж редких случаях одна из душ покидала свое собственное тело и оказывалась там, где ее меньше всего ждали ‑ в другом мире и другом теле. Хорошие ли были души… плохие ли… умереть или убить всегда проще, чем измениться . Скоро новый эрхад удивленно смотрел вокруг через призму новых ощущений и осознавал, что прежним ему уже не быть. Уступившая тело душа уходила в небытие, а чужая‑своя память уже оживляла перед мысленным взором ранее неведомые картины и глубоко под сердцем оседала глубинная тоска по другой половине своей‑чужой жизни, оставленной навеки где‑то бесконечно далеко…