Капитан Филибер

божья, голосистая, донской соловей, не время сейчас для «ятей». Встала Дева-Обида над Доном, вот-вот загрохочет, загремит, сотрясет беззащитную твердь. О чем можно писать в гимназической тетрадке? О козочке и розочке? О ласточках в синем весеннем небе? Пой, ласточка, пой, пой, не умолкай!..

«Яти», «еры», «ижицы», ровные поля, желтоватая бумага…

– …Нет, – с трудом выговорил я, закрывая тетрадь. – Митрофан, тебя убьют. В тот же миг – как только ты это обнародуешь. Российская Федерация, Донская демократическая республика, казачьи права инородцам, свобода всех политических партий, аграрная реформа, перераспределение земельного фонда… Сразу?! Одним манифестом? Никто даже не задумается, не попытается вникнуть. Убьют. Нельзя такое – сразу!..

…Господи, что я говорю? Я же… Я же сам почти демократ, в 1991-м обком штурмовал, считай, революцию делал, я же за свободу-равенство! Но ведь… Убьют парня, до конца дочитать не позволят!..

– Мы и так опоздали, – улыбка исчезла, глаза смотрели твердо и холодно. – Год назад это предотвратило бы войну. А убьют… Сделанное – останется. Per crucem ad lucem.

Через крест – к свету… Ну, конечно! Демократ-суицидник… Мученик!

– Ты еще скажи: spiritus fiat ubi vult! – озлился я. – Дух, понимаешь, веет, где хочет.

Подумал, улыбнулся. Кивнул.

– Скажу.
* * *

А потом, когда вышло время, он поглядел на небо…

А потом я поглядел на небо.

Время вышло. Синяя твердь – в квадратах и ромбах. Что можно – сделано. Моими товарищами. Мною. Дева-Обида встала, обозначила место в строю. Река Времен потекла по новому руслу – непривычному, неуютному. Вместо повстанческих ватаг «реала», с шашками и пиками атаковавших вооруженных до зубов «краснюков», против подтёлковской орды выступила Армия. Пусть маленькая, почти игрушечная. Смерть не бывает игрушечной. «Убиты будут те, кто у рва, у огня, обладающего искрами…» Нет, Михаил Алаярович! Это в Суре «Пророки» убиты будут те, кто у рва. Здесь, на месте по-русски именуемом Сальская степь, по-еврейски же – Армагеддон, убиты будут все – кроме тех, кто успеет сразу же бросить винтовку и протянуть руки к ромбам и квадратам. Death and destruction!

И пусть не обвиняет меня дед-Кибальчиш, будущий пулеметчик Частей особого назначения ВЧК, в злой измене. Не зажигал я все ящики с черными бомбами, с белыми снарядами да с желтыми патронами. Я не «контра» дед, не мальчиш Плохиш, не мальчиш Беляш. «Белых» нет, они погибли, они не дойдут до твоей Перепелицевки, не расстреляют друзей и родственников, тебе не придется идти в ЧОН. Что ты там забыл, дед? На хрена тебе коллективизация и ежовская камера? Здесь, возле узкой ленты Сала, воюют не «белые» и «красные», тут другое, совсем другое, мы прорыли новое русло, словно богатырь Сактакпай…

Пора было в насиженное кресло летающей «тарелки», дабы на стереоэкране наблюдать за победой, запивая кофием «Мокко» и зажевывая зрелище фисташками. За победой – или за поражением, как выйдет. Колонны Брундуляка разделились – заслон постарался.