«Панургово стадо»

— О, да, да! После этого случая отец уже не играл! Не странно ли?

— Ну, вот видишь! Есть все основания предполагать, что за той игрой скрывалось нечто более серьезное. А потому я хочу переслать эти четыре карты Григорию Николаевичу.

— Зачем?

— Они крапленые!

— Что ты говоришь? Какая подлость, какая грязь!

— Что же ты хочешь от Пфейфера? Вся его жизнь, вся его деятельность — это сплошная игра краплеными картами. Посмотрим, какое действие произведет на твоего отца это открытие.

— А если никакого?

— Тогда дело за тобой! Ты, пользуясь доверием отца, постараешься быть частым гостем на острове Нейверне, изучишь все мелочи дрессировки, а главное, способ, каким можно взбунтовать рабов-обезьян.

— Мне кажется, — нерешительно начала Долли, — что я кое-что знаю об этом способе. Как-то раз папа случайно раскрыл мне одну из тайн своей дрессировки. Это было на прошлой неделе. Пфейфер чем-то раздражил папу, и он, приехав домой, изливал передо мной свою злость: «Этот толстый скот забывается! — кричал папа. — Он думает, что я загнан в бутылку, что я весь в его власти! Ох, ошибается! Достаточно мне захотеть, и вся эта дивизия зверей взбунтуется. По моему приказу обезьяны бросятся на людей. И пусть «толстый Фридрих» остерегается, иначе я решусь на это».

— Но что нужно сделать для того, чтобы взбунтовать обезьян? — крикнул Араканцев.

— Это знает один папа! Я только Гами могу натравить на любого человека. Но…

— Никаких «но», Долли! Неужели ты откажешься помочь нам?

— А разве я это сказала, Андрей? Нет, я хочу жить трудовой и полезной для общества жизнью, основанной на уважении к труду ближнего. Но вот что я хотела сказать. Папа тогда же добавил, что после такого бунта обезьяны уже навсегда выходят из повиновения. Раз напав на человека, они снова превращаются в диких зверей, особенно опасных для людей. И никакая новая дрессировка уже не поможет.

— Тем лучше, Долли! Значит, вся эта чертова машинка будет сломана раз и навсегда! Возможно, это отрезвит и твоего отца. Мы увезем его тогда в Советский Союз. Там его гениальный мозг нужнее, чем здесь. Долли, узнай этот способ и сообщи его нам!..

9. Обезьяний цех

Их было двое, дюжих плечистых молодцов, встретившихся в курительной комнате надсмотрщиков.

— А-а, всевеселому войску Донскому привет! — крикнул озорно один.

— Щирой ридной матери Кубани шану! — пробасил в ответ другой.

— Как живете, есаул?

— Как видите, хорунжий!

— Вижу, вижу! — сказал хорунжий, оглядывая необычайный костюм есаула: кожаные ковбойские штаны, куртку из еще более толстой кожи-бурака, похожую на латы ландскнехта, и головной убор — нечто среднее между шлемом водолаза и сетчатой маской для фехтования. Точно такой же костюм был и на хорунжем. В руках они держали длинные хлысты, напоминающие цирковые шембарьеры, но из кожи бегемота со свинцовыми пластинками на концах. В длинных кобурах на поясах болтались автоматические крупнокалиберные кольты.

— Вижу, вижу, — повторил хорунжий, качая головой. — Дело наше яманное! А-а, лейб-гвардии конному! — воскликнул он, увидав третьего вошедшего в курительную надсмотрщика. — Ну, как дела, князь?

— Как всегда! — ответил конногвардеец, бросая на лавку кожаные краги, бич и откидывая проволочную маску. — Чувствую себя прекрасно, как медведь на бороне!

— Вон идет лейтенант Громыко, — сказал хорунжий. — По обыкновению, забинтован. Опять ему влетело от подчиненных.

— О, лейтенант Громыко далеко пойдет! — сказал князь. — Он так жестоко бьет их.

— Пойдет далеко, — согласился есаул, — если ему прежде какой-нибудь энергичный горилла не отвертит голову.

Моряк вошел прихрамывая и с легким стоном опустился на лавку.

— Послушайте, дорогой, — обратился к нему князь, — вы очень жестоко обращаетесь с животными. Это…

— Что это? — грубо перебил его лейтенант. — Вы, что ли, еще будете учить меня, как обращаться с этими длиннорукими, длиннозубыми дьяволами?

Князь резко повернулся, но ничего не сказал. Его внимание отвлек глухой рев, раздавшийся где-то близко за стеной.

— Вот оно… зверье! — проговорил мрачно Громыко.

Шум и рев за стеной усилились, и затем послышался резкий вопль.

— Кому-то попало! — передернул плечами хорунжий.

— Именно кому-то, — добавил мрачно лейтенант, — либо обезьяне, либо человеку!

— Бежать, бежать надо отсюда, — схватился за голову князь, — иначе я с ума сойду!

— Вы-то не убежите, — оказал есаул Дзюба, смотревший в окно, — а вон тот молодчик скоро убежит. Я говорю про капитана Араканцева. Вон он идет по двору с дочерью полковника Батьянова.

— Этот убежит! — уверенно подтвердил моряк. — Этот подозрительный тип определенно держит курс на ост! И чего ради он припер сюда? Ведь он же сегодня свободен?

— Тише, — сказал хорунжий, заглядывая в полуоткрытую дверь. — Они сюда поднимаются.

Араканцев пропустил вперед Долли, а потом и сам шагнул через порог курительной.

— Господа, — сухо сказал он, — Долине Григорьевне желательно посмотреть на сегодняшнее торжество, а кстати и на работу зверей. Я хочу провести ее на верхнюю галерею. Оттуда все видно, и там совершенно безопасно.

Никто не ответил, только есаул молча посторонился, освобождая дверь на верхнюю галерею. Когда же Араканцев и Долли скрылись за ней, он, злорадно улыбаясь, задвинул засов.

— Пусть постучат! Ишь, словно в театр пришли!.. Этот Араканцев вообще ведет какую-то странную игру, — злобно волнуясь, заговорил Громыко. — Ну, скажите, чего ради он поступил сюда обезьяньим надсмотрщиком? Мы — дело десятое! Немцы не пошли, во-первых, потому, что боятся обезьян, а во-вторых, потому, что пфейферовские рабочие забастовали и никто из них не хочет играть гнусную роль стачколома. Мы же в таких случаях — верная затычка! Но он-то, он-то зачем здесь?

— Действительно, странно, — проговорил есаул. — И чего он в Совдепию не едет? Там ему готов и стол и дом.

— Господа! — крикнул вдруг князь, — сюда идет сам шевалье д’эндюстри Пфейфер, а с ним орава каких-то типов.

— Бабушкина гвардия, по местам! — рявкнул есаул, вылетая первым из курительной.

— Свистать всех наверх! Аврал! — шмыгнул за ним Громыко.

Остальные выскочили молча.

— Господа, я встречаю вас сегодня здесь не только как дорогих гостей, — тараторил «толстый Фридрих», от возбуждения багровый, как вареная свекла, — но и как моих друзей и единомышленников. Ваше присутствие дает мне новые силы для моей трудной работы и укрепляет веру в нашу конечную победу на благо общества.

«Единомышленники и друзья» двигались за Пфейфером робким табунком. Видимо, многие из них уже жалели, что решились на такую безумную экскурсию. Глухо доносившийся откуда-то снизу рев зверей заставлял их поеживаться. Первым шагал высокий сухой генерал, убеленный сединами, прославившийся разгромом двух французских армий в мировую войну. Вторым шел дородный и румяный пастор. За сутаной, как ребенок за материнской юбкой, семенил омонокленный крамольный член рейхстага. Он почти ничего не слышал и не видел. За ними шла стадом кучка экспертов, журналистов и фотографов.

— Прошу сюда, господа, — сказал Пфейфер, выводя гостей на металлическую площадку, возвышавшуюся над цехом. — Отсюда нам будет все видно. С вашего разрешения, я начинаю! — театрально поклонился он и, перегнувшись через перила, сделал какой-то знак выстроившимся внизу надсмотрщикам.

Тотчас же в правом углу цеха поползла вверх на цепях огромная металлическая решетка. Открывшийся люк зачернел, как гигантская пасть. Сходство его с огромной пастью чудовищного зверя дополнял глухой переплетающийся рев, неясный гул, вырывавшийся из его таинственных недр. Рев и гул этот нарастали, усиливались, заставляя дрожать стекла в рамах.

— Звери приближаются! — дрогнувшим голосом сказал пастор.

С десяток надсмотрщиков выстроились с бичами наготове по обеим сторонам люка.

— Ой! А? Что? — вцепился вдруг судорожно в рясу член рейхстага.