Армагеддон No 3

- Умереть не встать. Вот, глянь, я пытался схемку по твоему докладу начиркать. Так у тебя, Лень, один глаз пишет, другой зачеркивает! Ты же у нас мощный аналитический ум, Леонид! Что это за хрень? Почему привратники становятся людьми, а? - обескуражено сказал Капустин, показывая Веселовскому исчирканный листочек. - Пусть бы они тоже были каким-нибудь говном с крылышками, а? Устраивали бы разборки в стороне от нас, а? жалобно закончил он.

- Понимаешь, этот мир так хитро устроен, что тем и другим нужна зацепка за человеческую плоть. Я полагаю, что и сары до поры до времени прячутся в чьих-нибудь телах. А привратники сразу материализуются людьми. Но это означает, что и того, кого они хотят откуда-то выпустить, они будут непременно в кого-то впускать... Точно! Тоже в человека! У, блин! Значит, сюда только человекам путь разрешен! - говорил и говорил Веселовский, глядя на Капустина уже совершенно стеклянными глазами.

- Слушай, Лень, пива хочешь? Заткнись уже, а? Вот из отдела писем тебе пачку скачали про желтоглазых... Все равно до ночи работать. Ну, за победу под горою! Если не свихнемся, или не скинут нас с тобой куда-нибудь с балкона, победим обязательно! Так куда, ты говоришь, сары эти потом уходят? После победы коммунизма, а?

ДРУГАЯ ДОРОГА

Никуда сары не уходили, как привратники, потому что, в отличие от них, смерти не знали. А каждый привратник, желавший отслужить свое, был только человеком. Слабым, измученным походом, одиноким, озябшим человеком в мокрых ботфортах, который с отчаянием понимал, что у зыбкого мира вокруг нет кроме него, беспомощного, иной надежды.

Не оправдали они тогда доверия. Конечно. Но так уж получилось. Из-за Флика, конечно. Шли перед этим три дня. Стоял конец июня, но погода была хуже поздней осени. Какой урожай можно было собрать после такого лета в истощенной голодом и войной стране? Дни стояли сумрачные. Дождя, как такового, не было, только в воздухе будто висела паутина крошечных капелек влаги. Ботфорты намокли сразу, промокли мундиры, а они все шли и шли, оставляя позади маленькие деревеньки. И Седой только шептал их названия про себя, чтобы обязательно припомнить каждый из этих чистеньких когда-то, обезображенных нуждой и войной хуторов, указать каждую деревеньку, дававшую кров тем, двоим. Желтоглазым.

Они довольствовались лишь куском солонины и подогретым вином, ночлега не брали. Они шли и шли. Останавливаться им было никак нельзя.

Странно, но, вспоминая тот поход, никто из них не мог понять, почему же у них тогда не было лошадей? Грег-Ямщиков вообще считал, что это был очередной выверт тех, кто их послал, но шли они окольными дорогами без постоялых дворов. В городках повсюду за теми двоими охотились переодетые капитаны инквизиции, выжившие при погромах кальвинистов. Но ведь вначале у них были лошади? Точно, были! И опять Флик тогда удружил, не включил на ночь лошадей в магический защитный круг. Или, может, включил, да, заснув, выпустил поводья из рук. Точно! Выманили у них тогда лошадей. Сперли!

Из-за Флика, конечно. Кого только по дорогам не бродило в то время.

Да и вообще не повезло. Ситуация политическая сложилась не в их пользу, как утверждал Седой. Но в другое время сары и не появлялись. А Седой говорил, что сами они, привратники, слишком поздно появились. Он считал, что тогда уже почти ничего от них не зависело. Некому даже было совершить для них таинство напутствия. Кто бы пришел к ним в этот час, если католики воевали с гугенотами, если люди вокруг меняли веру отцов, а сами святые отцы, отрекаясь от заповедей, предавали свою паству?

Вся Фландрия пылала кострами инквизиции, жгли любого, кто хотя бы отдаленно напоминал саров. Да разве это выжечь?

Война была. Большая, долгая война. Кругом война. Она стояла у каждого стола и ждала свой кусок. А на него-то нужны были немалые деньги. От них весь соблазн.

Где было найти утешение? У Бога? Но Церковь тоже вела войну. Кто же поверит инквизитору, который торгует прощением Господним и посылает имущего на костер? Слаб человек. Что творит и что еще сотворит ради денег?

Люди рождались среди войны, умирали, унося ее с собой в своем сердце.

Ничего вокруг не было вечным. Вот остов сожженного собора, вот вымершая мыза, вот дом, в котором, среди голых стен, живут только воспоминания.

Вечной была только война. Она жила сытой размеренной жизнью, заслонив мир и небо собою.

Кто поможет, если пятый год неурожай, если налоги у каждого такие, что не расплатится до конца дней своих, если каждая мать трясется за детей, а все вместе трясутся за свои жалкие шкуры? Когда герцог Альба решил сшить новые ливреи своим слугам, он не смог найти в Брюсселе и Антверпене достаточно сукна. Ха! Почему же он не надел им на головы пеньковые кули, в которых вся Фландрия бродила по дорогам? Мало кто и в Бельгии не готовил нищенскую суму. Нищие шли плотной толпой по улицам городов, по дорогам, умирали от голода под всеми окнами. Пять процентов с продажи недвижимого имущества! Десять процентов налога с продажи движимого! Провались в тартарары проклятая десятина! Как выплатить это?

"Деньги! Деньги! Деньги!" - стоял повсюду вопль, обращенный к небесам.

Так уж устроен был людьми мир вокруг, что с самого рождения до последнего часа каждый шаг требовал денег. Только мертвым деньги были не нужны. Но не всем хотелось присоединиться к их вечной пляске в облупившейся росписи стен храмов.

"Денег! Денег!" Но разве небо, кропившее мелким дождем размокшую землю, подарило им эти маленькие блестящие кружочки, которые стоили больше всех живых, вместе взятых?

"Денег!" Такая мольба не могла быть не услышанной. Она была услышана и оценена по достоинству. В деньгах. И всего золота мира было мало для такой мольбы, и не начеканено столько монет, чтобы унять этот вопль.

Но деньги - это не золото, это все помыслы, мечты и надежды, собранные вместе. Сколько стоит мечта? Лишь у маленького человечка она бесценна, деньги ему не нужны. С ним бесполезно толковать. Пускай подрастет! О! Он еще поймет, на чьей стороне сила!

Поэтому где-то в самом конце одной страшной войны и появились двое.