Троя

Европеец прекратил сопротивление и безвольно проник пальцами в полупрозрачную грудь. Скользкая плоть, как всегда, с неприятным хлюпаньем подалась, рука окунулась в тепловатый густой раствор и вскоре нащупала дрожащий орган величиной с человеческое сердце.

– На этот раз держи чуть покрепче, – посоветовал краб. – Если моя теория верна, то чем плотнее физический контакт, тем больше нанопакетиков информации попадет в твою кровь.

Манмут кивнул, вспомнил, что друг не может его видеть, но решил не отвлекаться и сосредоточился на диковинных вибрациях, которые побежали вверх по руке, направляясь к мозгу. Существо заговорило.

– Всегда пожалуйста, – промолвил поклонник Шекспира, одновременно передавая разговор ионийцу. – Кто вы такие? Как себя называете?

Странное слово. «Орган речи» часто-часто пульсировал в ладони. Моравека так и подмывало отдернуть руку, хотя теперь от этого никому не полегчало бы.

– Знаешь такое выражение: «зеки»? – обратился он к товарищу.

– Минуточку, сейчас активирую память третьего уровня. А, вот оно. «Один день Ивана Денисовича». Это советский тюремный сленг, относится к шарашке – особому научному или техническому институту с персоналом из одних заключенных, которых и окрестили зеками. [21]

– Не понимаю, – растерялся Манмут. – Не верю я, что МЗЧ с Марса, напичканные хлорофиллом, на самом деле – пленники недолговечного земного режима, отжившего свое две тысячи лет назад.

Краткая беседа заняла не более двух мгновений.

– Расскажите, откуда вы? – произнес европеец вслух.

Ответ пришел в виде ярких картинок: зеленые поля, лазурное небо, солнце – крупнее марсианского светила, далекие цепи гор, млеющих в туманной дымке плотного воздуха.

– Земля? – потрясенно вымолвил Манмут.

Человечек откликнулся:

Любитель сонетов немного поразмышлял, но так и не придумал уточняющего вопроса и наконец попросту ляпнул:

– Это какая же?

МЗЧ повторил набор изображений: поля, небеса, далекие горы, громадное солнце. Хозяин погибшего судна ощутил, что силы покидают его собеседника, да и сердцеобразный орган бился все медленнее.

– Я убиваю его! – запаниковал европеец.

– Спроси о головах.

– Кого представляют каменные изваяния? – покорно сказал Манмут.

– Волшебник?! – передал моравек своему другу.

– Это значит «колдун, маг, чародей», – начал Орфу. – Или волхв, как те три рождественских…

– Можешь не разжевывать! – взорвался бывший капитан подлодки, боясь растратить драгоценные секунды чужой жизни. – Слово мне известно. Только я не верю в магию, и ты тоже.

– А вот наши МЗЧ, похоже, верят. Узнай про обитателей Олимпа.

– Кто летает на колесницах и живет на большом вулкане? – бездумно спросил Манмут, досадуя на то, что истинно нужные вопросы так и не приходят на ум.

Серия крохотных нановспышек неведомым образом опять превратилась в слова.

– А кто… – заикнулся было европеец, но слишком поздно.

Переводчик покачнулся вперед, рухнул на палубу, и в руке моравека вместо живого сердца осталась морщинистая пленка. МЗЧ стал съеживаться и усыхать, едва коснувшись досок. Антрацитовые глаза человечка провалились под кожу, прозрачные струйки потекли к ногам собеседника. Зеленое лицо сделалось коричневым, старчески сморщилось и вскоре утратило форму. Собратья молча унесли пожухлую оболочку.

Манмута затрясло словно в лихорадке.

– Жаль, – заметил Орфу. – Надо бы найти другого добровольца и потолковать с ним.

– Не сейчас, – выдавил ценитель сонетов между судорогами.

– «Горькое сердце, что ждет и кусает», – процитировал иониец. – Ну, это ты должен был признать.

Маленький европеец покачал головой, спохватился и произнес для слепого товарища:

– Нет.

– Постой, кто из нас подлинный знаток Барда, я или ты?

– Шекспир такого не писал.

– Естественно. Это Браунинг. «Калибан о Сетебосе».

– Никогда не слышал, – буркнул Манмут и, поднявшись на две ноги, побрел к перилам.

За бортом невинно синела вода: красный песок давно уже осел на дно. «Будь я человеком, меня бы стошнило».

– Ну как же, Калибан! – чуть ли не проорал гигантский краб. – «Горькое сердце, что ждет и кусает». Уродливое создание, полузверь, получеловек. Его мать – ведьма по имени Сикоракса – поклонялась божеству Сетебосу. Припоминаешь?

Действительно, промелькнуло в голове европейца, перед смертью человечек упоминал что-то подобное. Вот только сосредоточиться никак не удавалось. Этот ужасный «разговор»… Будто бы нанизываешь бусы на еще живое, окровавленное сухожилие, над которым поднимается пар.

– Интересно, – задумался Орфу, – могли эти МЗЧ подслушать, как мы с тобой читали «Бурю» три дня назад, а?

– Подслушать? – повторил Манмут. – У них же ушей нет.

– Тогда получается, это мы начинаем отражать загадочную новую реальность, а не она копирует нас, – прогрохотал иониец, и его смех прозвучал более зловеще, чем когда-либо.

– Ты о чем? – устало откликнулся товарищ.

На западе все четче обозначались восьмисотметровые багровые скалы, расступаясь над волнами дельты ущелья Кандор.

– Кажется, мы стали героями горячечного бреда, – высказался краб. – Однако определенная логика тут есть… Пусть и сумасшедшая, но все-таки…

– Да о чем ты? – рявкнул Манмут, которому было не до словесных игр.

– Например, теперь мы знаем, чье лицо у каменных статуй.

– Правда?

– А как же. Это волшебник. Тот, что из книг. Повелитель сына Сикораксы.

Разум европейца отказывался связывать воедино даже простейшие мысли. Его системы до сих пор переполняли угасающие потоки чуждых нанобайтов, внушая чувство удивительного покоя, доселе незнакомое моравеку. Приятное… жутко приятное.

– Кто-кто? – переспросил он, не заботясь о том, примут ли его за идиота.

– Просперо, – вздохнул иониец.

30

Лагерь ахейцев. Побережье Илиона

До сих пор события вечера в точности повторяли описание Гомера.

Троянцы разожгли сотни огней прямо на берегу, сразу же за ахейским рвом – последней линией обороны врага. Разгромленные наголову греки, утомленные бесконечно долгим сражением, даже не развели собственных костров для приготовления пищи. Приняв наружность седовласого Феникса, я подобрался к ставке Агамемнона, когда тот, захлебываясь рыданиями (без шуток; этот могучий владыка греческих владык рыдал словно дитя), заклинал своих людей бежать на родину.