Черный Ферзь

Как-то так выйдет, что ни у кого не возникнет очевидного вопроса — а каким образом запрещенные технологии эмбрионального архивирования проделали столь длинный путь от безымянного Единого Нумера в забытую богом пустошь? Да не просто проделали, а были творчески переработаны и снабжены весьма впечатляющей теургической начинкой?

К сожалению, а может и к счастью, человек, которому в голову могла прийти столь очевидная мысль, и не только прийти, но и повлечь за собой далеко идущие оргвыводы и мероприятия, к тому времени давно уже сошел со сцены, справедливо решив взять яд, предложенный мудрецом, а не склянку с бальзамом из рук дурака.

— Безумству храбрых поём, так сказать, мы песню! — провозгласил Лучший Друг знатока запрещенных наук, поднимая стакан с пойлом.

— Не умничай, — сухо оборвал его знаток запрещенных наук. — Надо помочь девочке. Ты же все таки специалист… Дрянной, конечно, но другого под рукой и не бывает, хе-хе…

Лучший Друг не обиделся — на то он и лучший друг, лишь оценивающе посмотрел на девочку, хмыкнул:

— Милочка, вы даже не представляете, на что себя обрекаете. Поверьте старику, это не только выходит за все рамки человеческой морали, но и эстетически безобразно. Я ведь нагляделся на тех несчастных, что превратились в машины по производству новых человеческих жизней. Жирная плоть, отвисший живот, обрюзгшие бедра, растянутые чуть ли не до колен груди… Ужасно, ужасно. Все понятно, цветы жизни, так сказать, каждый человек прекрасен, не спорю, но зачем превращать свое тело в животноводческую ферму? Не лучше ли, так сказать, предпочесть более традиционный вариант? Вы еще так молоды. Поверьте, вы будете пользоваться успехом у молодых мужчин, а не только…

— …старых, похотливых козлов, — закончила она вместо замешкавшего Лучшего Друга.

— Мизантропия, — покачал головой Лучший Друг. — Откуда в них это? — обратился он к знатоку запрещенных наук. — Разве мы этому их учили? Даже присно памятный Его Превосходительство, несмотря на свою, так сказать, сумеречную деятельность, не позволял себе подобного пессимизма. Будущее светло и прекрасно! Будущее светло и прекрасно…

— Будущее светло и прекрасно… — еле слышно прошептала Теттигония. Боль внизу живота нарастала. Казалось что кто-то стальной рукой пытается вывернуть ее наизнанку. Хотелось кричать. Вопить. Вырваться из железных объятий невозмутимой машины.

Теплая рука опустилась ей на лоб, оттерла крупные градины едкого пота. Кто? Что? Как? Ничего не видно… Ничего не слышно… Плотное облако невыносимой боли окутывает со всех сторон, втягивается в раскрытые поры льдистыми потоками, заполняя голову и внутренности стылым расплавом безразличия.

— Бедный-бедный Кузнечик, — скорбно скажет отец.

— Тебе надо больше кушать, — скажет мама. — Когда я была в твоем положении, я только и делала, что кушала.

— С тебя можно Еву лепить, — скажет Петер.

— Познакомьтесь, это мой муж, — скажет Ванда.

— Человек, познавший запретный плод запрещенных наук, уже никогда не обретет покоя, — провозгласит знаток запрещенных наук.

— Мизантропия, — покачает головой Лучший Друг. — Вот, помню был со мной, так сказать, случай…

А неведомый ей Его Превосходительство, которого воспаленное воображение рисовало высоким, костлявым стариком с огромной лысой головой, усеянной бледными старческими веснушками, ничего не скажет, а только вытянет из-за пазухи черного комбинезона огромный черный пистолет, наведет огромный черный ствол ей между ног и будет терпеливо ждать когда очередной созревший плод, повинуясь мышечным сокращениям, ужасно медленно протиснется навстречу жадному раструбу киберповитухи.

Скольких уже она произвела на свет? Скольким вменила в обязанность стать очередным кирпичиком нового человечества? Как должен чувствовать себя эмбриональный архиватор, через десятки тысяч лет наконец-то давшим жизнь потомству? Мокро, обессиленно, мучительно…

Господин Председатель и вся славная поросль произведены тщедушным тельцем, напичканным запрещенными науками. Юродство ничтожества Творца перед собственными порождениями — «и исторгла она из чрева своего народ, и забыл народ в гордыне своей, что был исторгнут в грязь и прах…»

— Зачем?

Было весело ощущать себя ничтожнейшей из ничтожных, где-то на задворках сознания лелея память о собственном безграничном могуществе над обмылками человечества. Гордыня. Все они больны одной болезнью, что именуется гордыней — безоглядной верой в торжество разума над костной материей.

Но куда там специалистам по спрямлению исторических путей до того, что удалось сотворить ей! Куда уж их потугам изображать себя богами, а точнее — лишь одной ипостасью, той, что послана на муки благой вести, обреченной на страсти и распятие! Нужно быть суровым судией, карать, а не проповедовать, философствовать молотом, а не книгой и не самой передовой из всех передовых теорий.

Однако для этого необходимо совершенно иное ощущение — чувство грозной праматери, что безжалостна в своей решимости железной рукой загнать собственных детей к счастью…

— Маленькие девочки играют в куклы, большие девочки играют в детей, — скорбный голос как приговор.

Стиснутые зубы разжимаются протиснувшейся в рот трубкой, которая начинает откачивать скопившуюся слюну и слизь. Боль не стихает, но отступает на второй план, таится за ширмой, вцепившись острыми когтями в тонкую бязь анестетиков.

Она открывает глаза и вместо привычной ржавчины стального острова видит мягкий полумрак лазарета, слышит позвякивание киберхирурга, чувствует, как заботливые руки туго пеленают ее там, внизу, а шершавая рука продолжает вытирать пот с ее лба.

Райское благоухание вечного Полудня щекочет ноздри.

— Это невероятно! Просто невероятно! — восклицает чей-то очень знакомый голос. — Взгляните сюда! Никогда такого не видел.

— Вот поэтому я всегда был против Свободного Поиска, — брюзгливо отвечает другой, в чьем тоне звенят металлические нотки неограниченной власти.

— Ну, Элефант, не брюзжите! Все хорошо, что хорошо кончается. Нам нужно благодарить нашего глубокоуважаемого гостя за столь впечатляющий материал…

— Она не материал, — сухо возражает Глубокоуважаемый Гость.

— Да-да, гр-р-р-рм, конечно, — бурчит третий, и теперь она догадывается почему же его голос так ей знаком — сам Господин Председатель оказался здесь каким-то чудом. — Но ведь наш глубокоуважаемый гость не будет отрицать, что мы имеем дело с целым ворохом наказуемых деяний — начиная от вмешательства в основы жизнедеятельности организма до незаконной модификации Высокой Теории Прививания…

— Так оставьте ее здесь, — предложил Элефант. — Подберем ей концлагерь, чтобы собственной жизнью искупала свои преступления.

— Вы не шутите?! — Господин Председатель аж закашлялся.

— У этой девочки серьезные проблемы.

— Да уж, куда серьезней, — задумчиво сказал Господин Председатель. — Вы утверждаете, что с помощью неких технологий она… хм-м-м-м… произвела на свет целую кучу народа?

— Блестящая формулировка, — не удержался Элефант. — Браво! Целая куча народу! Пучок и маленькая корзинка.

— Не придирайтесь…

— Если говорить приблизительно, то около ста восьмидесяти экземпляров, — сообщил Глубокоуважаемый Гость. — Очистка периметра продолжается, много останков обнаружено в трюмах, некоторые выжившие экземпляры пока затруднительно идентифицировать как однозначно человеческие, хотя, возможно, это результат сбоев в программе эмбрионального архиватора.

— Потрясающе! Потрясающе! Наш ореховоглазый друг превзошел самого себя!

— С девочкой все будет в порядке? — обеспокоился Элефант.

— С девочкой! — хмыкнул Господин Председатель. — Она произвела на свет стольких, что ей впору награду давать за вклад в демографию, ха-ха. Ублюдки, конечно же, совершеннейшие ублюдки…

— Я не прошел рекондиционирования, умгекехертфлакш, — зачем-то предупредил Глубокоуважаемый Гость, и от этого возникла пауза, наполненная обычными бортовыми шумами — гулом машин и позвякиванием хрустальных небесных сфер.