Что там, за дверью?

Голова стала такой тяжелой, что Алиса уронила ее на грудь, а руки ослабели, и хорошо, что день сегодня был прохладным, и облака стлались по земле, и можно было вдохнуть их влажную силу…

«Тед», — позвала она, как звала всегда, если ей становилось трудно справиться самой, он никогда не заставлял себя ждать, думал вместе с ней и, возможно, сам был лишь какой-то ее мыслью, выбиравшейся на свет Божий, чтобы помочь другим ее мыслям, не таким резвым и иногда ей самой непонятным.

«Чего тебе?» — сказал грубый Тед, которого она всегда представляла немытым, неуклюжим мальчишкой с вечной грязью под ногтями и спутанными волосами. «Кажется, я влюбилась», — подумала она, и Тед сразу отозвался с присущей ему прямотой. «Эти девчонки, — заявил он, — вечно втрескиваются в кого ни попадя».

«Не говори так, — подумала она, — он самый лучший, но почему он убил себя, он тает, как лед в Темзе, когда наступает весеннее равноденствие».

«Ах, этот», — пренебрежительно сказал Тед, отодвигаясь в ее сознании и уступая место старому профессору, приходившему к ней не очень часто, но всякий раз со своими лекциями об устройстве мироздания, которые ее вовсе не интересовали, но для него составляли, похоже, единственный смысл существования.

«Ах, этот», — вместо ушедшего Теда продолжил профессор Бернал, удобно устраиваясь в ее сознании, хотя она его не звала и даже сесть не предложила, и он, будучи все-таки джентльменом, должен был бы немедленно удалиться, но он не ушел, а развалившись где-то в затылке, так что голова ее стала еще тяжелее, чем была только что, заявил с присущей ему уверенностью: «Девочка моя, тебе действительно понравился этот человек? Он, конечно, неплохой врач, психиатр, да и человек хороший, мы ведь все ветви одного ствола, ты, я, Тед, этот вот Йонатан, в которого ты влюбилась, как влюбляются в собственное тело девушки твоего возраста. Но его больше нет, он убил себя, чтобы спасти нас и спастись самому. Парадокс, верно? Но ты ведь знакома с парадоксами, твой дядя Доджсон (когда ты меня с ним наконец познакомишь?) пичкает тебя парадоксальными историями всякий раз, когда вы отправляетесь на прогулку. Парадокс. Если бы Йонатан не убил эту женщину, Пенроуз, которую ты называла окошком… Женщина-окошко, тоже парадокс, не находишь? Так вот, если бы он ее не убил, то погибли бы мы все — ты, я, Тед и, конечно, Йонатан тоже, потому что он с нами одного корня. Я бы даже сказал, что я — это ты, ты — это Тед, а Тед — это Йонатан, потому что родились мы от одних и тех же предков, просто кто-то из них когда-то сделал свой выбор в своем мире, и миры разошлись, вот мы и оказались такими разными, а теперь Йонатану пришлось решать за всех нас — жить нам или нет, и если бы он решил иначе, мы бы все погибли, понимаешь»…

«Нет, не понимаю», — подумала она, хотя все уже давно поняла. Она все поняла еще в тот момент, когда Йонатан смотрел ей в глаза и говорил: «Мы всегда будем вместе». Или он говорил как-то иначе?

«Глупая девчонка», — пробормотал Тед.

«Ну, — усмехнулся профессор Бернал, — ты поймешь это потом, девочка»…

«Я не девочка, — возмутилась Алиса, — мне уже восемнадцать!»

«Какие это годы», — рассмеялся профессор.

«Как все сложно», — подумала Алиса.

«Как все просто», — насмешливо сказал Тед.

«Как все красиво устроено в природе, упорядоченно и стройно», — сказал профессор Бернал.

«Когда я вырасту, — сказал Тед, — то стану писателем и напишу об этом роман».

«А я уже написал свою книгу, — отозвался профессор Бернал, — она называется „Миры, которые мы выбираем“.»

«А я, — подумала Алиса, — хочу быть с Йонатаном, и мне все равно, убили его где-то в его мире или нет. Я найду его, понимаете? В другой ветви, где он живой. Если он — это я, то я найду его».

Тед и профессор промолчали, а может, уже ушли из ее сознания, оставив наедине с собственными мыслями.

«Я найду тебя», — думала она, глядя, как белый кролик, живший в норе под камнем, высовывает из своего убежища любопытный нос и соображает, видимо: вылезать ли под неожиданно начавшийся весенний ливень или спрятаться, притаиться…

«Я найду тебя»…

— Зачем он это сделал? — с недоумением спросил Амистад, ни к кому конкретно не обращаясь.

Майор Бржестовски и вернувшийся на выстрелы полковник Гардинер стояли над телом Йонатана Штейнбока и смотрели в его широко раскрытые глаза, в которых застыло выражение удивительной уверенности. Той веры в собственную правду, с какой, наверно, нес свой крест по улицам Иерусалима бородатый мужчина с таким же убежденным взглядом.

— Черт, — пробормотал майор, — не нужно было разрешать ему…

— Бросьте, — сказал полковник. — Вы что, не понимаете, что он решил это заранее? Он просто рехнулся от любви, вы что, не помните, как он говорил этой Пенроуз… Я всегда думал, что психиатры немного не в себе, не о вас будь сказано, Амистад.

Показалось им или в застывшем взгляде доктора Штейнбока мелькнуло выражение презрения? Будто он смотрел откуда-то сверху и хотел сказать: ничего-то вы не поняли, господа… У каждого из вас тоже есть своя Алиса, и свой Тед, и свой профессор Бернал… Себя-то вы понимаете?

— Приготовьте отчет и все бумаги, я подпишу, — сказал полковник и вышел из комнаты.

Ветви

— Басс, — сказала Памела, заглянув в комнату, где муж смотрел, как на экране компьютера бьются созданные им полчаса назад рыцари неизвестной страны.

Басс, — повторила Памела, потому что Себастьян не отрывал взгляда от не очень удачной компьютерной анимации, — ты можешь меня выслушать?

Себастьян Флетчер повернулся к жене:

— Я тебя всегда внимательно слушаю, моя милая, — сказал он, улыбаясь, но улыбка не обманула Памелу. Муж вторую неделю бился над пятиминутным клипом, придумывая положения, движения, выражения лиц персонажей — он был недоволен собой, и шеф его тоже был недоволен, а то, что заказчика показанные отрывки вполне устроили, ничего не значило: и Себастьян, и Мэтью Грин, его начальник, прекрасно понимали, что работа только начинается, и потребуется еще не одна неделя, прежде чем, глядя на движения персонажей, можно будет сказать сакраментальное: «И вот хорошо весьма».

— Я нашла синяк на спине Элен, чуть ниже левой лопатки, — сказала Памела.

Себастьян нажатием клавиши остановил изображение, битва превратилась в неподвижную картинку, батальное полотно, нарисованное торопливой рукой не очень старательного художника.

— А… другие? — спросил Себастьян.

— Тот, что появился в понедельник, совсем исчез, — сказала Памела, — а позавчерашний еще виден, но, когда я нажимаю, уже почти не болит — во всяком случае, Элен не жалуется. Но этот, новый…

— Я тебе говорил, Пам, нужно было сразу обратиться к врачу, — сердито сказал Себастьян. — Может, это какая-то болезнь крови, и мы теряем время…

— А если нет? — устало проговорила Памела. Разговор этот происходил не впервые, и новых аргументов у нее не было, она сама ужасно боялась, и непонятно — чего больше: того, что у девочки может оказаться редкая болезнь крови (конечно, редкая, разве у многих детей вдруг обнаруживаются на теле кровоподтеки?), или того, что Элен кто-то бьет в детском саду, а миссис Бакли может подумать… О Господи!

— Пам, — сказал Себастьян, — завтра я сам отвезу Элен в детский сад и поговорю с…

— Нет! — вскричала Памела. — Помнишь, что она сказала, когда у Элен пропал пакет с завтраком? «У нас этого произойти не могло, вы должны, миссис Флетчер, лучше следить за девочкой…»

— Я прекрасно помню, что сказала эта дура, — с досадой отозвался Себастьян. — У них в саду никогда не бывает происшествий. Но если кто-то бьет нашу Элен, то только там, других вариантов нет.

— А если это болезнь?

— Пам, — решительно сказал Себастьян, — давай все-таки покажем Элен миссис Балмонт. Она пошлет девочку на анализ крови…

— И если это не болезнь, Басс, ты можешь себе представить, что начнут говорить о нас в городе?