Имя нам — легион

* С. Есенин Цитата не совсем верна “Сплотить весь мир”, а не “спасать”.

— Не надо больше тыкать меня носом в мое дерьмо, — процедил Филипп. — Я все понял. Плохие люди платили мне деньги, чтобы я помогал им всерьез убивать игрушечных солдатиков, на скорую руку вылепленных из безобидных зверушек. И это, разумеется, безобразие. Полностью с вами согласен. Да и как не согласиться? Но сейчас я благополучно расстался с негодяями и оказался согрет и обласкан людьми воистину замечательными. Хорошие эти люди предлагают мне поработать палачом. А это уже, конечно, подвиг. Казнить-то надо преступников. Думаете, не откажусь, коли все равно деваться некуда? Ошибаетесь, мадам. Больше я здесь пальцем не шевельну, пусть меня хоть собаками травят.

— Да ради бога, — сказала Кииррей. — У меня и в мыслях не было принуждать вас идти против совести. Я даже довольна, что вы отвергаете дальнейшее служение аппарату насилия. Живите как знаете. Идите, вас проводят. — Она произвела пальцами какие-то манипуляции непонятно с чем, и за стеной тотчас пропел колокольчик.

— Я сейчас не могу вернуться к Светлане, — угрюмо сказал Филипп.

— Почему? А впрочем, дело ваше, не хотите — не возвращайтесь. Кровом и пищей мы вас в любом случае обеспечим. До свидания.

— Прощайте, — сказал Филипп, отпирая дверь.

— Извините, что не сумела спасти вашего друга, — сказала она Филиппу в спину.

— Что вы сказали? — встрепенулся он.

Кииррей кивнула.

— Знаете, когда вас вынесло на Файр, многие горячие головы предлагали покончить с вами незамедлительно. В расход — и все. Полемика была весьма оживленной, не обошлось без битья посуды. В результате все стороны остались, конечно же, при своем. Мне едва удалось уговорить сторонников насилия хотя бы не спешить. По крайней мере — некоторое время. Они согласились. Невмешательство у нас в почете. Проблемы, очень многие проблемы решаются методом отпущения на самотек. “Все образуется само собой, нужно лишь создать для этого максимально подходящие условия”, — говорим мы. Это несколько цинично, зато более чем разумно; чаще всего так и происходит. Может быть, потому что создание “подходящих условий” — древнейшее и любимейшее занятие терран, возведенное в ранг искусства. Для вашего друга эти игры в “будь что будет” кончились, увы, трагически. Для вас, пожалуй, тоже. Для нас же — лучше некуда. Сейчас мои противники посрамлены и заискивают предо мною.

— Зачем вы это мне рассказываете? — спросил Филипп. — Чтобы сделать мне больнее? Чтобы я вас возненавидел? Зачем?..

— Не знаю, — сказала Кииррей. — Наверное, чтобы не оставалось между нами недоговоренностей. Вдруг больше свидеться не придется?

— Искренне на это надеюсь, — сказал Филипп.

Его поселили на окраине города — в маленьком простеньком домике из двух комнат. Он целыми днями лежал на полу, слушая странную здешнюю музыку, наполненную чистым протяжным пением без слов. Музыка лилась прямо из стен, стоило включить великолепный универсальный комбайн, сочетающий в себе все мыслимые в быту функции и роли — от кухмейстерских до развлекательных. Питался он крайне редко и, чаще всего, скудно.

Иногда он усилием воли заставлял себя подняться и несколько часов с остервенением занимался физическими упражнениями. Но такое случалось с ним все реже.

Других занятий у него не было.

Только воспоминания.

Однажды ему стало невмоготу.

“Что мне она? — болезненно думал он в ту ночь, тщетно пытаясь заснуть. — Кто она мне? А главное — кто ей — я?”

Ту, о ком он думал, звали Светлана. Она была богиня. Она была грешница. А может, ее не было совсем? Может, он ее просто придумал?

“Кровопийца. Убийца. Подонок”, — кто сказал ему это?

Он выскочил из дому и понесся за город. Надрал дурман-травы, засунул твердые колючие стебли в рот и принялся жевать. Трава была пыльной. Сухой. Было горько и противно.

Осень вступала в свои права. Дул холодный ветер. Один его порыв, особенно сильный, принес чей-то вздох: “Филипп, сюда!” Он пошел на звук.

Духи поджидали его, сгруппировавшись вокруг маленького костерка, в котором ярко-лиловым, бело-дымным огнем горели серебряные эманации, отдаленно похожие на неровно слепленные детские снежки. Черти мерзли сильнее и подбирались поближе к огню, ворча и переругиваясь. Ангелы парили поверх — в густом дыму, протирая кулачками слезящиеся глаза. Атаманы фантомов стояли поодаль. На прибытие Филиппа отреагировали только они.

Темный безуспешно старался утаить злорадство, Светлый же не скрывал грусти.

— Мы были правы? — спросили они по-прежнему перебором. — Ты не нашел счастья?

Филипп кивнул.

— Я страшно виноват. Что мне делать?

— Твои душевные страдания — уже искупление, — прозвенел Светлый. — Молись. Кайся. Не столь важно, кому. Совершенно не важно, как. Искренность чувств — вот главнейшее условие. Постепенно ты сам почувствуешь просветление. Помни, мы с тобой.

— Ты ни в чем не виноват, — впервые опроверг спутника Темный. — Наказать следует тех, кто стоял за сценой. И они будут наказаны, поверь мне. Если хочешь сделать это своими руками, только свистни мы поможем. Они умоются слезами и кровью. До седьмого колена.

— Нет!… — отчаянно, с болью воскликнул Светлый.

— Да! — напористо пролаял Темный, роняя пену с толстых алых губ.

Филипп злобно сплюнул и погрозил им кулаком. Они пропали.

Падал первый снег.

“Я должен уйти”, — сказал Филипп побелевшей равнине.

ГЛАВА 7

Я не взял ничего сверх того, что принадлежало мне по праву. Разве что килограмм поваренной соли, моток тонкой прочной нити, десяток швейных игл да “вечную” зажигалку. Чудо-штуцер и патроны к нему я прихватил тоже, отнеся к военным трофеям. А вот гранатомет оставил. Как главный экспонат для музея моего имени. Ежели таковой вздумают построить.

Шел я тем же путем, что привел меня в Файр, только в обратном направлении. Негоже оставлять родные могилы без присмотра. Почему я не думал об этом прежде? Вернусь, вырою недалеко от них землянку, перезимую как-нибудь. Зима здесь вряд ли очень лютая. А дальше видно будет. Отшельничество, говорят, располагает к просветлению.

Реку на сей раз преодолел совершенно спокойно. По той же трубе. Даже на четвереньки ни разу не опускался. Может быть, потому что ветра не было?

Первый снег пролежал недолго. Когда он растаял, вернулись солнечные дни, и я шел, полураздевшись, согреваемый лаской позднего бабьего лета, с тоской вспоминая всех своих женщин. С тоской, но — странно, — без вожделения. Я, кажется, всерьез уже примерял на себя воображаемый иноческий клобук.

Могилы сохранились неплохо. Слегка обрушились, конечно же, и крест наклонился, зато дерн прижился и даже зеленел. Я немного поправил их и взялся за строительство зимовья.

Копать землянку я решил под здоровенным выворотнем — под тем самым, где спрятал некогда карабин. Выворотень был преогромным, совсем свежим (даже листья-иглы на дереве еще не погибли, хоть и наполовину облетели), а главное — его разлапистые корни, под которыми скрывалась довольно глубокая пещера, украшали небольшой пологий пригорок — едва ли не самое высокое место в округе. Самое, стало быть, сухое.

Карабин, между прочим, пребывал на месте.

Меня поразило, что батареи, оставленные под защитой сферы, совершенно не разрядились — за исключением той, что питала самою сферу (что как раз и неудивительно). “Создавать условия мы мастера”, — вспомнились слова бабки Киреи.

Мастера, точно. Создатели.

“Что ж, приберу, наверняка пригодятся еще, — подумал я, снаряжая одной батареей “Дракона”, а вторую вместе с генератором пряча в ранец. — Если, конечно, противники Кииррей не захотят снова лишить меня энергии. Ну а захотят — флаг им в руки. Ей-богу, не заплачу”.