В полдень за ней придут

— Рене Бернал, — задумчиво произнес Штейнбок, стараясь не думать об Алисе, только что сидевшей передо ним на этом самом стуле, где развалился теперь престарелый… ну да, достаточно посмотреть в его усталые глаза… философ. — Именно Рене? Не Джон?

— Рене, — сказала Эндрю… то есть, сказал. Штейнбоку было интересно — когда одна из множественных личностей, находящихся в женском теле, является мужчиной в ее собственном, личности, представлении, как она себя ощущает, обнаружив, что вместо брюк носит платье, и все остальные особенности женского тела мгновенно почувствовав, поскольку не почувствовать это невозможно? В свое время, изучая феномен расстройства множественной личности на пятом курсе медицинского факультета, он прочитал десятка два работ, опубликованных в "Журнале психиатрии", а потом, во время практики в Рокфеллеровском госпитале в Нью-Йорке дважды наблюдал РМЛ у пациентов, прочитал также стенограмму процесса Марка Петерсона, которого судили за изнасилование в 1984 году некоей Сары Флеминг, оказавшейся множественной личностью и содержавшей в себе шесть субличностей и пятнадцать личностных фрагментов, большая часть которых понятия не имела о том, какому насилию подверглось их общее тело. И нигде, ни в научных трудах, ни в стенограмме, ни на собственном небольшом опыте он так и не смог обнаружить ответа на простенький вопрос. Как-то так получалось, что все личности, которые он наблюдал лично, были одного пола. Спрашивал Штейнбок, конечно, и коллег-психиатров, но убедительных ответов не получил ни разу — получалось, что мужчины в женских телах вели себя так же естественно, будто и тела принадлежали мужчинам, что наводило на любопытные размышления о природе этого заболевания и о связи внутреннего «я» с внешними телесными проявлениями.

Должно быть, Штейнбок на какое-то время сам отключился от реальности, раздумывая над проблемой полового несоответствия, потому что обнаружил вдруг, что Эндрю… то есть, Рене Бернал, философ, прототип которого носил — это он помнил точно — имя Джон, смотрит на него, прищурив свои черные глаза (черные? Глаза у Алисы были ярко, ослепительно голубыми!), и ждет ответа на какой-то вопрос, которого доктор, видимо, не расслышал.

— Давайте, — сказал Штейнбок, — разберемся с вашими биографическими данными, профессор.

— Давайте, — проговорил Рене Бернал ему в тон, — разберемся в том, каким образом я здесь оказался, почему на мне это нелепое женское платье, больше похожее на тюремную робу, почему я вообще, похоже, стал женщиной, хотя и совершенно не ощущаю своего тела, и почему, судя по обстановке в этой комнате, я нахожусь то ли в заключении, то ли в месте временного задержания, хотя прекрасно помню, что минуту назад (впрочем, скорость течения времени в данных обстоятельствах может оказаться сугубо индивидуальным восприятием) находился в своем кабинете в Кембридже и читал книгу французского философа и писателя Шарля Камю об отношениях между личностью и обществом в современном мире.

"Если он так и будет шпарить фразами длиной в милю, я сойду с ума сам", — подумал Штейнбок. Фраза, впрочем, была настолько любопытна, что он позволил себе подумать над ней несколько долгих секунд, в течение которых профессор терпеливо, но твердо, смотрел… смотрела… ему в лицо, положив, наконец, руки на стол.

Было о чем подумать. Во всех известных Штейнбоку случаях РМЛ каждая субличность, бравшая на себя временно управление сознанием пациента, ощущала, будто только что проснулась после долгого сна без сновидений, она помнила о себе многое, иногда очень интересное, иногда банальное, но всегда именно просыпалась, а не перемещалась в новое тело из другой, по ее мнению, реальности.

Французского писателя, насколько он, ко всему прочему, помнил, звали Альбером.

— Профессор, — сказал Штейнбок, — прошу прощения, вы когда-нибудь занимались микробиологией? Патогенными вирусами?

Первая реакция на прямой вопрос может показать…

— Нет, — не задумавшись ни на секунду, ответил Рене Бернал. — Нет, я никогда не занимался микробиологией, моя специальность — кристаллография, в которой, смею думать, мне удалось достичь определенных успехов. Философия естествознания тоже входит в круг моих интересов. И похоже, если, конечно, то, что я вижу и ощущаю, не является фантомом воображения, вызванным внезапным мозговым расстройством, похоже, повторяю, придется согласиться с идеями профессора Эйзенштадта о том, что личность человека способна перемещаться время от времени из одного мозга в другой, и этот феномен, поскольку мне посчастливилось оказаться его непосредственным участником, необходимо подвергнуть тщательному анализу, и потому, уважаемый сэр, я бы попросил вас ответить на мои вопросы прежде, чем вы станете задавать свои, поскольку, как я вижу, вас этот феномен также чрезвычайно интересует.

— Безусловно, — успел вставить Штейнбок прежде, чем профессор начал задавать свои вопросы. "Что на меня нашло?" — подумал доктор. Может, этот человек обладал гипнотическими способностями? Может, его речь со всеми придаточными предложениями усыпляла волю и подчиняла? Штейнбок чувствовал себя не врачом, а пациентом; впрочем, не был врачом и профессор Бернал, он был исследователем, волей случая оказавшимся вовлеченным в чрезвычайно важный для науки эксперимент, и старался извлечь из этого неожиданного приключения максимальную научную пользу.

— Итак, вопрос первый, — сказал он, наклонившись к доктору над столом, волнистые волосы Эндрю Пенроуз спадали ему на лоб и глаза, но профессор то ли не замечал их, то ли не считал это сколько-нибудь важным в данных обстоятельствах. — Где я нахожусь? Уточняю: не только название местности и заведения, но и страны, континента и… гм… да, планеты.

Планеты, скажите на милость. Он думает, что его сознание переместилось на Марс или Альфу Центавра? Или это всего лишь обычное для научного работника требование точности в любом, даже самом безумном, эксперименте?

— Гуантариво, — сказал Штейнбок, — американская военная база на территории Мексики. Естественно, Латинская Америка. Планета… гм… да, Земля.

Почему Штейнбок в точности повторил интонации Бернала? Гипноз? Нет, доктор не ощущал никакого гипнотического воздействия, это он мог определить точно. Тогда что?

— Время, — сказал профессор. — Число, месяц, год.

— Двадцать пятое ноября две тысячи пятого года, — сказал Штейнбок и почему-то добавил: — Пятница.

— Понятно, — протянул профессор и откинулся на спинку стула так резко, что едва не опрокинулся.

— Понятно, — повторил он, и руки его… руки Эндрю Пенроуз легли на колени, а пальцы начали непроизвольно, как показалось доктору, мять жесткую материю. — Больше чем полвека… Очень интересно… С другой стороны, — говорил он очень тихо, будто сам с собой, но слова выговаривал четко, и Штейнбок слышал все, а камера, естественно, все записывала, — с другой стороны, поскольку это, скорее всего, ответвленная реальность, то произошедшие события могут ни в коей мере… Тем не менее, чрезвычайно…

— Понятно, — еще раз повторил профессор, на этот раз громко, и опять придвинулся к Штейнбоку, положил на стол не свои (наверняка не свои!) руки и задал вопрос: — Какие исторические события, наиболее важные для человечества, произошедшие за последние полвека, вы можете назвать?

Штейнбок растерялся. В общем-то, вопрос был простым, и ответить на него, конечно, не составляло проблемы. Однако он просто не готов был отвечать на чьи бы то ни было вопросы. Он сам собирался спрашивать и пытаться понять. Диагноз больше не казался ему однозначным, несмотря на более чем очевидные симптомы, игнорировать которые не было никакой возможности. Отдельные детали… Да, были. И для того, чтобы в них разобраться, требовалась работа хорошего психоаналитика, каковым Штейнбок себя не считал, а не психиатра, каковым он таки был, но чувствовал себя сейчас в этой роли далеко не так уверенно, как в клинике Хьюстонского университета. Особенно после того, как ушла Алиса…

— О, много чего произошло во второй половине двадцатого столетия, — произнес он. — Война во Вьетнаме. Полеты на Луну. Персональные компьютеры. Всемирная информационная сеть. Высокотемпературная сверхпроводимость…