Искатель. 1972. Выпуск №3

— Иду по загранице. Запросто иду, словно так и положено. Непонятные буквы, огней побольше, лопочут кругом не по-нашему, — рассуждал Шурик, — а так вроде Рига или Таллин.

— Скорее Таллин. Только смотри, здесь весь первый этаж либо магазин, либо кафе, — ответил Сажин, подтолкнул Шурика, и они перепрыгнули через разноцветную лужу. — А тебе не смешно, что ты иностранец?

— А я молчу, и никто не знает. Вчера вот только в магазине… — Шурик запнулся.

— Видел я твои туфли. Зря купил, — Сажин отстранил плечом мальчишку, который протягивал им пачку открыток. — Видишь, знает, что мы иностранцы. Молчи не молчи, а отличают. Иностранец он везде иностранец.

Мимо них прошел высокий блондин, и Сажин вспомнил Зигмунда. Шурик сказал, что Калныньш простой. Шутит, конечно. Шурик вообще редко говорит, что думает. Парнишка хитрит, но с ним легко, весь как на ладошке. Хитрости простые, говорит наоборот, думает, что обманывает. У Зигмунда ничего не поймешь, смотрит в глаза, лицо красивое, открытое, а что за ним, неизвестно. И мягок, и доброжелателен, а ближе рукопожатия не подпускает. На любой вопрос ответит, вроде откровенен. Откровенен. А на глазах шторки. И на ринге такой же. Простой и открытый, на, возьми. Сажин видел, как падали мастера, поверившие этой простоте. Удар всегда не оттуда, откуда ждешь. Даже Сажин не знает, что Зигмунд в какой момент сделает. Надо атаковать, он защищается, вдруг пропустит удар, от которого мог легко уйти. Редко, когда Сажин угадает момент развязки. И излюбленных положений для завершающего удара у Зигмунда нет, все не как у нормальных людей. Сейчас, наверное, слушает Роберта, смотрит внимательно, словно мать на разговорившееся дитя. И откуда такое высокомерие? Роберт — трехкратный чемпион Европы, Калныньш выступает впервые, а держится как бог, спустившийся с Олимпа. Старается выглядеть скромным, в руках всегда книжечка или журнальчик, да не читает, только делает вид, отгораживается, не приставайте, мол, скучно мне с вами, неинтересны ваши детские заботы и развлечения.

— Михаил Петрович, — Шурик дернул Сажина за локоть, — вы говорили, что через два дня у нас встреча с журналистами.

— Ну и что? — Сажин остановился и оглянулся. — А ты дорогу назад найдешь? Не заблудишься?

— Не заблужусь, — Шурик взял Сажина под руку, и они пошли дальше. — Что мне журналистам говорить?

— Что говорить? Будешь отвечать на вопросы.

— Чем я занимаюсь, кроме бокса? — Шурик потупил глаза.

— А чем ты занимаешься?

— Я учусь в техникуме, на заочном. Правда, бываю там редко. Тренировки, сборы…

— Плохо.

— На какие средства я живу? — Шурик взглянул Сажину в лицо.

— А на какие средства ты живешь?

— Я работаю тренером с юношеской группой.

— Видишь, ты работаешь.

— Да ведь опять же на тренерскую работу времени почти не остается, — Шурик снова посмотрел на Сажина.

— Так и скажи, что ты плохо работаешь. Зигмунд, например, хирург, Роберт — ветеринар, он своих жеребят словно детей нянчит. Александр Бодрашев в техникуме показывается нечасто, так же как и на работе… Ну, хватит разговоров. Отправляйся в гостиницу. Знаешь дорогу?

— Найду, — Шурик проводил Сажина взглядом и увидел, как к тренеру подошел его давешний приятель, дядя Карл, взял под руку и пошел рядом. Шурик хотел было догнать и поздороваться, но передумал и побрел обратно.

Лемке разговаривал по телефону.

— Встретился с Петцке? Спасибо, вы свободны, — он повесил трубку, телефон снова зазвонил. — Слушаю.

— Господин Лемке, беспокоит администратор. Как вы и распорядились, мы дали в афишах замену Дерри на русского, билеты все проданы. Поздравляю вас, господин Лемке.

— Спасибо, спокойной ночи, — Лемке положил трубку, щелкнул зажигалкой, посмотрел на пламя и вновь взялся за телефон.

Карл и Сажин раскланялись с хозяйкой маленького кафе и заняли столик в углу.

— Французский коньяк, шотландское виски, русскую водку, — Карл не обращал внимания на удивленную хозяйку, — можете не подавать. — Он подошел к стойке, оглядел блюдо с сандвичами и выстрелил в него пальцем. — Представьте, Матильда, что к вам зашли голодные студенты, которые нашли на улице кошелек. Две яичницы с ветчиной и кофе!

— Кофе по рецепту дядюшки Иоганна? — лукаво улыбаясь, спросила хозяйка.

Карл бросил на хозяйку пронизывающий взгляд, протяжно вздохнул и прижал ладони к груди.

— Прекрати, озорник! — Хозяйка вильнула юбкой и скрылась на кухне.

— Ты опасный парень, Карл. — Сажин отодвинул для товарища стул.

Карл сел и воинственно выдвинул подбородок.

— Знай, презренный гладиатор, что в моем лице криминальная полиция потеряла гениального сыщика.

Из кухни доносился грохот, и в зал вбежала хозяйка.

— Эти горшки прыгают сами! — Она поставила на стол сковородки с шипящей яичницей и две глиняные кружки.

Карл взял кружку и сделал маленький глоток.

— Ну? — Хозяйка грозно нахмурилась.

Карл покосился на Сажина и прошептал:

— Он выдержит, Матильда, я за него ручаюсь.

Хозяйка фыркнула и убежала, а Карл повернулся к Сажину.

— Говорят, в Америке есть собаки, натасканные специально на негров, а я безукоризненно натаскан на фашистов. Узнаю по запаху. Не улыбайся! Я сегодня вновь убедился. Элегантные костюмы, улыбки, бархатные интонации. — Карл сделал небрежный жест. — Я их кожей чувствую. Еще они не знают, куда девать руки, все перекладывают с места на место. И приемчик у меня один имеется, — он посмотрел на часы и обнажил на запястье черные цифры. — Глаза, Миша! Фашиста окончательно выдают глаза! Ты видел клеймо, и хоть бы что. Подумаешь, редкость, и у тебя имеется. А обыкновенный человек внимания не обратит. Фашист же, — Карл зацепил вилкой кусок ветчины и вытаращил на него глаза, — уставится и тут же улыбнется. Мордашка ласковая, мол, ничего не видел, ничего не знаю, не имею никакого отношения. Такая улыбочка — великая вещь, Миша.

Шурик шел по улице и разговаривал сам с собой:

— Перед сном Сажин велел гулять, я гуляю. Могу я чуть-чуть заблудиться и погулять подольше? Могу. Предположим, что я заблудился.

Он свернул в первый же переулок и зашагал не оглядываясь.

Александр Бодрашев за границей. Огни реклам, и он запросто топает по Вене. Здесь происходили исторические события. Какие? Здесь часто проводят конгрессы. Шил Иоганн Штраус. Кажется, впрочем, Штраусов было два. Отец и сын. Может, они тоже ходили по этой улице. Сейчас по ней идет Александр Бодрашев из Марьиной рощи. Иностранец.

Шурик сложил светящиеся неоновые буквы и прочитал: «Максим». (В Париже у «Максима» собирались эмигранты, потом они, кому повезло, работали водителями такси.) Он прошел мимо и продолжал вспоминать, что ему еще известно о парижском «Максиме». Кому не повезло? Княгини выходили на панель. В его представлении панель была узкой полоской тротуара, выложенной кафельными плитками, такими облицовывают уборные. Мужчины? Что было с мужчинами? Ага, гусары и гвардейцы работали наемными танцорами. Танцевали за деньги, что ли? Нет, что-то вроде сутенеров. Развлекали богатых американок. Он остановился, переступил с ноги на ногу и пошел назад. Голубые неоновые буквы были на месте. Шурик засвистел «Варяга» и пошел в нешибко освещенный подъезд. В вестибюле к нему навстречу неторопливо двинулся высокий мужчина во фраке.

— Я не спутаю тебя с графом. Не на такого напал, — пробормотал Шурик и хотел пройти мимо, но фрак наклонился и сказал:

— Добрый вечер. Я правильно говорю по-русски? — Фрак улыбнулся.

— С акцентом, — невозмутимо ответил Шурик, позволил снять с себя плащ, заплатил сорок шиллингов за вход и, словно на ринг, поднялся в зал.

Зал был небольшой и довольно уютный. Напротив, по диагонали, освещенная сцена, опущенный занавес; налево — полукругом стойка с яркой губастой блондинкой; перед сценой — столики, отгороженные друг от друга невысоким барьером.

— Желаете сесть?