Хтон

Они очутились рядом со старой землянкой. Кусты закрывали вход, но внутри, похоже, все оставалось по-прежнему. Атон залез первым, осторожно ощупывая в сгустившейся темноте землю: здесь могли быть ящерицы. Отбросил несколько репейников.

Люба молча следовала за ним. Сейчас они немного поболтают, и она, как всегда, попробует приблизиться к нему, а он оттолкнет ее, а она встряхнет головой и хихикнет…

Она нашла в темноте его голову, повернула и прижалась губами к его губам. Он поднял руки, чтобы оттолкнуть ее, но они коснулись ее груди и отдернулись. Не прерывая поцелуя, она схватила его за рубаху и плотнее прижалась к нему.

Они прервали поцелуй, и она легла на спину очертания ее тела стали заметны по мере того, как глаза привыкали к темноте.

— Я думала, ты просто дразнился — раньше, — сказала она. — А сейчас ведь нет? То есть…

— Нет, — сказал Атон, не вполне уверенный, не издевается ли она над ним.

— Кажется, я всю жизнь ждала, чтобы ты это сделал. Наконец-то!

Имела ли она в виду поцелуй? Насколько было возможно, Атон изучал ее. На ней была летняя блузка, слегка топорщившаяся на груди, и темная юбка, сливающаяся с землей. Она сбросила тапки, ее ступая белели во мраке.

— Я мог бы еще, — сказал он, побаиваясь, что она рассердится, хотя раньше не обращал на такие вещи внимания.

— Атон, — пробормотала она. — Делай все, что хочешь. Ты… — ее голос сорвался, словно она испугалась, что сказала слишком много.

— Люба, я никогда больше не буду смеяться над тобой, — выговорил он, пытаясь справиться с возбуждением, которого не понимал и которому, в общем, не доверял. Сейчас он был уверен: она этого хотела. Но знала ли она наверняка, к чему приведет ее желание?

— Ты никогда не смеялся надо мной, Атон. Правда. Я не сердилась.

Он положил руку ей на блузку и осторожно дотронулся до груди. Она не возражала. Он гладил ее с интересом, но без удовольствия, потому что, несмотря на браваду, боялся сделать что-либо большее. Потом осторожно высвободил блузку из-под пояса.

— Ты не против, если я?..

— Все, что хочешь, Атон. Ни о чем не спрашивай. — Она села. Он снял ей блузку через голову и увидел, как поднялись ее маленькие груди, когда она вскинула руки. Лифчика на ней не было.

Атон накрыл одну грудь ладонью и, ощутив, какая она нежная, большим пальцем стал ласкать сосок. Не убирая руку, он привлек Любу к себе и снова поцеловал. На сей раз это был огонь. Он высунул язык, чтобы вкусить ее сладость.

Люба медленно откинулась, и он потянулся за ней, целуя щеку, шею, грудь. Она запустила пальцы в его волосы.

— Соль… зачем она? — чуть слышно спросила она.

Атон забыл осторожность и положил руку ей на колено, чуть ниже юбки. Любины ноги слегка раздвинулись, и его рука скользнула с колена на внутреннюю сторону бедра. Плоть была гладкая и горячая.

Его охватил тревожный трепет. Она позволила ему слишком много, предел ли это? Если он должен раздеться, раз уж посмел, не убежит ли она и не расскажет ли все родителям?

Его рука продолжала движение, минуя рубежи, которые раньше он едва смел себе представить, и внезапно достигла соединения ее ног. Трусиков на ней не было. Дрожа от напряжения и возбуждения, он продолжил движение — и обнаружил вдруг густую влагу.

«Кровь! — подумал он, потрясенный. — Я нарушил дозволенное, я причинил ей боль, у нее пошла кровь!»

Он убрал руку и лег рядом с ней; стук его сердца наполнил землянку. «Что я наделал!» — корил он себя.

Им овладели видения последствий. Поругание Восемьдесят-Первых, позор Пятым. «Зачем ты это сделал, распутный юноша! — скажут они. — Разве ты не знаешь, что никогда-никогда не должен дотрагиваться до девушки в этом месте?» Неужели придется везти ее в больницу?

Его страсть умерла, убитая преступлением. Глаза уставились на тусклый узор ветвей кустарника в звездном небе — таком же холодном, как сжимавший его сердце страх. «Что я наделал… что… ей всего тринадцать лет!»

Рука Любы коснулась его:

— Атон?

Он приподнялся:

— Клянусь, я не хотел…

— Что с тобой? — спросила она, поворачиваясь и всматриваясь в его лицо.

Разве она не знала?

— Кровь. Там кровь.

Она уставилась на него:

— Кровь? О чем ты говоришь?

— Там… между… я ее почувствовал. Я не хотел…

— Ты с ума сошел! — внезапно она хихикнула. — Кровь? Ты никогда раньше этого не делал?

Атон поднял голову и обнаружил ее жаркие груди у себя под подбородком.

— Раньше?

— Ты ничего не знаешь! — воскликнула она — беспечное дитя, вознесшееся над пробуждающейся женщиной. — В самом деле, не знаешь? Ну и ну! А я думала, ты совсем большой мальчик.

Атон съежился от яростного стыда, не в силах сказать ни слова.

Внезапно Люба вновь стала женщиной.

— Извини, Атон. Конечно, многое тебе неизвестно. Я покажу тебе, как…

Но он уже полз от нее на четвереньках и, едва выбрался наружу, под ночное небо, ринулся прочь, потрясенный и смущенный.

ТРИ

Атон превратился в статного, самоуверенного на вид молодого человека двадцати лет. Он никому не сообщал о своих планах; на Хвее само собой разумелось, что отпрыск высокородной Династии будет возделывать поля отца. Наконец, его призвали, что, как он знал, рано или поздно должно было произойти.

Гостиная в доме Аврелия была просторной и уютной. Внушительное деревянное кресло с прямой спинкой, почти трон, возвышалось в углу напротив входа; взгляд вошедшего упирался в эту зловещую реликвию. У дальней стены стоял обитый плюшем диван, но пользовались им редко. На стене над диваном висела цветная фотография симпатичной молодой женщины Долорес Десятая, умершая двадцать с лишним лет тому назад при родах. Атон не мог смотреть на эту фотографию без чувства глубокой и болезненной вины, смешанной с совсем другим чувством, которое не находил точного имени.

Аврелий Пятый был стар: намного ближе к смерти, чем требовал его возраст. Будь он здоров, он оставался бы сильным мужчиной, целеустремленным и решительным, способным прожить еще лет пятьдесят; но он не был здоров и сохранил лишь силу рассудка. Слишком долго подставлял он свое тело заразному весеннему болоту («весеннему» только условно на безсезонной Хвее), и его поразила неизлечимая — в данном месте — ржа. Аврелий, оставаясь таким, каков он есть, отказался от длительного лечения на далекой Земле, вдали от своей усадьбы. Он лишь однажды покидал планету и поклялся не делать этого впредь: теперь он умирал за свою клятву. Атон, прослышав кое-что о предшествующих обстоятельствах, смирился с этой клятвой, хотя никогда не накладывал ее на себя. Особенно близки они с отцом не были.

Аврелий мог поработать еще года три и прожить пять. Говорил он медленно и быстро уставал. От него осталась лишь скорлупа былой молодости. Хвеи подпускали его, но без радости; слишком много болота проникло в него, анафема для нежных цветов. Он был изможден: казалось, плоти между висящей кожей и хрупкими костями почти не было.

— Атон, — произнес изношенный человек. — Скоро…

Атон стоял рядом с отцом, не ожидая никакого удовольствия от разговора, но понимая, что тот должен произойти. В их отношениях было много печального, и каждый видел печаль в другом, понимая, что она еще не достигла надира. Они влачили общий крест и не могли сбросить его до самой смерти.

— Скоро ты будешь выращивать хвеи сам, — сказал Аврелий со всей убежденностью, на какую был способен, жалкий в ее подразумеваемой сомнительности. — Скоро тебе придется взять себе жену.

Вот оно — условие, которого Атон боялся. Хвееводство было не единственным занятием. Смерть дочери Десятых, жены Аврелия, повредила посевам Пятых, и лишь стремительный успех Атона предотвратил бы их полную гибель. Для хвей необходим устойчивый душевный климат, а здесь его не было. Успешное хозяйство велось семьей, и браки очень тщательно обдумывались. Вопрос был слишком важным, чтобы доверять его решение незрелой молодежи.