Начало летоисчисления

Но сегодня натощак не спалось.

– А мы так и не решили: в чем ценность наскальных рисунков? – напомнил Моторцн.

– Да ни в чем, – решительно высказался Ильин. – Помню, в школе наш историк говорил: всякие древние находки нужны, чтобы представлять себе, как жили люди в прошлом. Ну, представили. И что?

Некоторое время в гроте было тихо, слышался только равномерный шум дождя, да хрустели и шуршали обсохшие ветки под Игумновым – он, не вылезая из чехла, сел, выставив запеленутые в брезент ноги на свет костра. Должно быть, собирался возразить Степану, но тот опередил:

– Не подумайте, Иван Николаевич, что я такой уж ко всему безразличный. Честно. Даже и представить себе, как жили тогда, – и то интересно. Но одного этого мало. Наверно, в чем-то еще должна быть ценность всяких древностей?

– Наверно, есть особое мастерство в том, как они выполнены, – предположил Моторин.

– А по-моему рисунки первобытного человека ценны не мастерством, – не согласился Игумнов. – Нынешние живописцы более искусны: сейчас даже посредственные художники нарисуют то же самое гораздо лучше. Если бы произведения ценились за одно мастерство, тогда подражатели всегда одерживали бы верх над теми, кто ищет, а копии ценились бы наравне с подлинниками, а то и выше. Значение этих вот рисунков особое: они обогатили человека, может быть, больше, чем все полотна прославленных живописцев, скажем, эпохи Возрождения или нашего времени. Здесь истоки осмысления окружающего мира, отсюда развились все искусства. И не одни искусства, а и науки.

– Ну, это вы уже хватили через край, – Моторин не мог скрыть иронической нотки. – Какое отношение к наукам могут иметь эти примитивы? Этак вы объявите, что детский сад, где ребенок учится малевать кривоногих человечков, больше дает образования, чем институт, где человек постигает интегральное исчисление и теорию поля.

– Именно! Это я и хотел сказать. Не только институт, но даже кандидатская и докторская диссертации, вместе взятые, не смогут выправить положение, если было что-то самое важное упущено в детском саду. А здесь, в пещерах, все человечество находилось в детском саду. Вы даже не подозреваете, какую верную мысль высказали: именно так и происходит из века в век, из поколения в поколение – каждый человек повторяет путь, пройденный человечеством.

– Это все общие слова. Вы скажите, чем науки обязаны вот этому? – настаивал Моторин, с какою-то непонятной обидой тыча пальцем в стену, где виднелось изображение оленя.

– Вы не станете возражать, что не будь элементарных арифметики и геометрии, не было бы ни алгебры, ни дифференциального исчисления, ни аналитической геометрии, ни топологии, ни кибернетики…

– Не стану. Но ведь элементарная геометрия и арифметика не наскальные рисунки. Вы обещали указать на связь между рисунками и науками, а сами ссылаетесь на науки же.

– Хорошо. Не берусь рассуждать о связи между всеми науками – только о геометрии и астрономии. Связь этих наук с первыми рисунками древнего человека кажется мне несомненной. Различие между науками простыми и более сложными – между арифметикой и алгеброй или геометрией и топологией – состоит главным образом в степени отвлеченности от конкретных предметов: штук, килограммов, метров… Нужны были многие тысячелетия, чтобы человек приучился вести счет различных предметов абстрактными числами. Десять камней и десять деревьев это ведь не одно и то же, но в арифметике и то и другое можег быть обозначено одинаковым числом. А в алгебре следующая ступень абстрагирования – уже и самые числа, возможно стало обозначать символами-значками: икс, игрек, зет…

– Против того, что науки развивались от простых к сложным, никто не спорит. Но где же обещанная зависимость геометрии от рисунков?

– В любом школьном учебнике можно прочитать, что геометрия появилась в Древнем Египте. После весенних половодий Нила приходилось ежегодно заново устанавливать границы земельных участков. Отсюда и название: геометрия – землемерие. Но ведь прежде чем изобразить участок поля, пашни на чертеже – не важно на папирусе или на ватмане – нужно было уметь отвлечься от сути поля, как земли возделанной или невозделанной, плодородной или неплодородной, представить этот участок абстрактно. А разве не этого же самого достиг первый художник, разглядев в сочетании простых линий своего оленя, бизона, мамонта? Потребовались тысячи лет, чтобы в сознании прочно закрепилась связь между предметом и его изображением. После этого перенести на чертеж контуры поля было уже проще. А когда эти линии, оторванные от предметной сути, возникли на папирусе, с ними уже можно стало производить различные операции: складывать, вычитать, делить…

– Если признать в этом резон, получается, что искусства вы ставите выше наук? По-вашему, вначале были искусства, а потом уже науки?

– Не все ли равно, что было раньше. А скорее всего и то и другое начиналось одновременно. Свои знания и средства познавать мир человек разделил на науки и искусства много позднее. В чем я совершенно уверен, так это в том, что первым художником и первым ваятелем мог стать мастер, который искусил других выделывать каменный топор и наконечники стрел, нужно, чтобы рука умела ощущать предмет и видеть форму там, где ее еще нет.

Игумнов подложил в костер и пошуровал нагоревшие угли геологическим молотком, как кочерги – взметнулось пламя и посыпались искры. Ильин и Моторин отпрянули от огня.

– А ведь там не наброски! – воскликнул геолог, показывая на дальнюю стену грота. – Один рисунок высечен поверх другого.

Все трое вылезли из чехлов и, светя себе фонариками, приблизились к дальней стене пещеры. В самом деле: на известняке были изображены два оленя – один рисунок перекрывал другой.

Глава пятая

В конце лета возвратился Сул. Он был в числе немногих охотников, которые две зимы назад отважился перевалить горы. Их никто не ждал, считали погибшими.

– Земля кончается за горами, – уверял Тэт-он, самый мудрый и старый из хранителей огня.

Но вот появился Сул. Он пришел не один, привел женщину из чужого племени. По словам Сула, то племя было многочисленным и обитало на обширной равнине, у которой нет края. Племя говорило на другом языке. Сул выучился этому языку. Люди племени промышляют охотой. Они не знают ни лука, ни стрел, зато умеют копать в земле ловушки, в которые загоняют зверей.

Самое невероятное, что рассказал Сул: будто на равнине водятся животные величиной с гору. Мясом одного убитого зверя может пропитаться все племя в течение долгого времени. И облаву на зверя устраивают всем племенем.

– Ничего этого не может быть. Ты лжец! – сказал Тэт-он.

И вождь племени Ун согласился с ним:

– Сул – лжец.

– Позади гор ничего нет, потому что за горами кончается земля, – продолжал Тэт-он. – Иначе зачем были бы нужны горы, если бы они не отделяли наш мир от другого мира, куда каждый уходит после смерти. Сул видел другой мир.

Объяснение шамана походило на правду.

– Не встретил ли ты кого-нибудь из умерших? – спрашивали у Сула.

– Там были такие же люди, как мы, только разговаривали по-своему, – уверял Сул.

Но ему не верили.

– Они и должны говорить по-другому – ведь это совсем другой мир, – объяснил Тэт-он, и с этим тоже нельзя было не согласиться.

– Но вот же Муна – она пришла со мной оттуда.

– Пусть уходит назад, откуда пришла.

От женщины в страхе шарахались.

– Назовись: кто ты? Как тебя звали, когда ты жила среди нас? – допытывались у Муны женщины посмелее.

Но, видимо, Муна не помнила своей прошлой жизни, никого не узнавала, и даже слова, обращенные к ней, понимала с трудом.

Надвигалась зима, а путь в страну теней был долгим и нелегким. Сулу и Муне разрешили остаться до весны. А чтобы от них не было порчи другим, Тэт-он сделал обряд очищения. Их поставили на колени лицом к стене пещеры, на которой был высечен Большой Олень. Головы посыпали пеплом и сухой глиной – нет ничего целебней пепла и глины, а пятки прижгли углями. Сулу запретили сочинять и рассказывать сказки про другую страну: каждый сам узнает, как там, когда придет его срок.