Проблема SETI

Участок берега огорожен. На ограде какая-то надпись. Читаю: «Рыболовецкий колхоз «Голубая волна». Причал № 12. Посторонним вход воспрещен». Из домика за оградой выходит рыбак. «Читайте не очень долго. Заходите», — кричит он мне. Рыбаки продают свежую рыбу. Мне рыба не нужна, готовить негде. Продолжаю свой путь вдоль берега. Рыбак смотрит некоторое время мне вслед и идет до ветру.

Вот и звезды проступили на небе. Глаза Вселенной. Звезды… Что только мы не принимаем за звезды. Даже огромная галактика — знаменитая туманность Андромеды кажется нам светящимся пятнышком. Причем не таким уж заметным — всего лишь пятой величины. Два миллиона световых лет до нее. Подите-ка, долетите. Два миллиона! А человеческий род существует всего сколько?..

Два миллиона лет — это немыслимо! Это, по сути дела, вечность! Впрочем, если разогнать корабль до скорости света, у космонавтов время потечет медленнее. Говорят, всего двадцать восемь лет пройдет у них на корабле, пока они будут добираться до этой туманности. Двадцать восемь лет — туда, двадцать восемь — обратно. Всего пятьдесят шесть. Что ж, это все-таки не два миллиона. Срок приемлемый, хотя бы теоретически Представляете? За пятьдесят шесть лет космонавты слетали к туманности и обратно, а на Земле минуло два миллиона лет. Парадокс близнецов. Теория относительности. Говорят: космонавты никого уже не застанут в живых из своих современников. Это через два миллиона-то лет? А что они застанут? Землю-то они застанут? Совсем на другую планету прилетят…

Впрочем, вряд ли такие путешествия когда-нибудь станут возможны…

Где-то здесь, среди этих светящихся точек, — летящая звезда Барнарда. Быстрее всех движется по небу: за сто семьдесят лет сдвигается на целый солнечный диаметр. Действительно летит. Наделала шуму эта звезда! Как-то заметили астрономы, что полет ее не совсем прямолинеен. Слегка искажается прямая-словно бы волнистой делается. Стали разбираться, отчего да почему. Ну, и пришли к выводу, что вокруг летящей звезды три невидимых спутника вращаются. Три планеты. Это была сенсация: первая планетная система открыта! Первая — не считая Солнечной.

Звезда Барнарда — одна из ближайших к Солнцу. А что это означает? Я имею в виду — что означает тот факт, что планеты обнаружены в такой близости от нас: только что высунулись за околицу — и нате вам, пожалуйста! А то, что планетных систем, стало быть, вообще чрезвычайно много. Так надо полагать. Вероятность их существования сразу резко подскочила. А вместе с ней — и вероятность существования планет, подобных нашей, — населенных разумными существами.

К сожалению, потом вроде бы выяснилось, что, наблюдая за летящей звездой, астрономы ошиблись — телескопы их вроде бы подвели. На самом деле говорить об иных планетах пока что рано…

Лида старается отвлечь меня от моих звезд. По этой причине здесь, на юге, мы в основном проводим время во всяких экскурсиях, пеших и колесных (я, конечно, имею в виду время после обеда: с утра у нас — только пляж, и больше ничего, каждый день, без выходных; таков железный закон юга).

Нынче вот к Волошину наладились. В дом-музей. На выставку его акварелей. Попасть туда нелегко. Впрочем, как и повсюду — везде толпы изнывающих от безделья курортников. Очередь пришлось занимать спозаранку, а после, еще до открытия кассы, бегать каждые полчаса, показываться: вот он, мол, я, здесь стою, здесь моя очередь.

Акварели — на первом этаже, в трех комнатах. Второй — на ремонте. Лиде и Вовке волошинский дом в новинку, а я уже не раз здесь бывал. Впервые лет семнадцать назад, в начале шестидесятых.

Дверь отперта. Переступи порог.

Мой дом открыт навстречу всех дорог.

В ту пору еще Мария Степановна была жива, вдова. Ныне-то она уже несколько лет как лежит рядом с мужем — на Лысой горе, на вершине, продуваемой всеми ветрами.

Когда я в тот раз пришел, дверь не была открыта навстречу всех дорог, долго пришлось стучаться. Отворила наконец Мария Степановна. Я представился, спросил, нельзя ли почитать стихи Максимилиана Александровича (знал, что есть тут такой порядок — незнакомые люди приходят, садятся, читают волошинские стихи, хотя музеем этот дом в ту пору еще не был, да и не в каждом музее это заведено — сидеть вот так и читать).

— Как вы мне все надоели! — сказала Мария Степановна с сердцем. — Как я от вас устала!

Однако пустила. Провела в главную комнату, ту, что тремя стенами-гранями выходит на набережную. Посадила за добротный некрашеный стол собственной волошинской работы, принесла увесистый том стихов, отпечатанных на машинке, самодельно переплетенных (тогда Волошин еще не был издан), и оставила одного.

Я просидел за этим самодельным фолиантом несколько часов кряду, ни на секунду не поднявшись со скамьи (такой же простой, добротной, как и стол). Поэзия в то время была моим увлечением. Так же, как сейчас ВЦ. Я читал и перечитывал каждое стихотворение по нескольку раз.

С того дня и стал для меня Крым — Киммерией, древней землей, из каждой складки, из каждой трещины своей источающей историю и поэзию.

В акварелях волошинских — те же спазмы и судороги страсти возлюбленной их крымской, киммерийской земли. Усталая экскурсоводша механически объясняет это разношерстной толпе отдыхающих. Но вряд ли то, что она говорит, многим понятно, Вот Вовке моему непонятно наверняка. А Лиде? Я взглядываю на нее исподволь. В джинсах она особенно стройна. Волосы по плечам распущены. Никогда мы почему-то с ней об этом не говорили. Да и как об этом говорить? Как это передать? Это надо самому почувствовать, прочитав стихи, увидев рисунок или, особым зрением, самое землю, природу… Киммерию.

Интересно, есть ли где-нибудь еще, на какой-нибудь другой планете, такие вот пейзажи? Наверняка есть.

Тут ведь речь не о жизни идет (это с жизнью вопрос неясен). В крымском пейзаже жизнь — деревья, трава — не главное. Главное — складки и разломы земли. По крайней мере так Волошин видел этот пейзаж.

Вот только вода еще нужна. Какой же Крым без воды, без моря? Если и не видно его на пейзаже, она все равно где-то здесь, рядом, неподалеку. Слышится ощущается его дыхание…

— Вить, а Вить!

— А?

— Ты помнишь, как мы с тобой в первый раз были на юге?

— Помню, конечно.

— Как хорошо тогда было, правда?

— Да.

В первый раз мы с ней поехали на юг вскоре после женитьбы. Вовки, естественно, с нами тогда еще не было, и не ожидался он даже. И были мы с ней вольны, как птицы. В ту пору мы по югу кочевали: поживем в одном месте несколько дней — и в другое. Причем заранее не загадывали, сколько где пробудем: оставались в оседлом положении, пока не надоест, пока хоть чуть-чуть не наскучит.

— Ну, как? Не надоело? — спрашиваю я ее.

— Дай подумать, — хохочет она. — Вот эта вывеска вроде бы уже осточертела.

— Какая вывеска?

— Ну, афиша… Идиотская такая, на набережной висит, во всю стену: «Смехом — по помехам!» Меня уже тошнит от этого помехосмеха.

— К черту афишу! К черту помехосмех!

Тут же мы бежим на вокзал или на пристань, захватив с собой наш немудреный багаж.