Всего один шаг

— Ага, а вот и наш папа прилетел! — Ирочка придерживает Мауну за руки, облегчая ей ходьбу, точь-в-точь как это делают и человеческие женщины. Впрочем, наша дочура уже почти не нуждается в поддержке. Ангельские младенцы учатся быстро, и период ползанья у них очень краток. Несколько дней, и в нашем жилище будет маленький живой ураганчик.

Верещащий живой кулёк обрушивается мне на голову, вцепляясь всеми лапками в волосы. Нечаянная радость искренне рада появлению хозяина.

— Ну здравствуй, здравствуй, зверь!

Ирочка уже подходит ко мне, мягко снимает летучую соню с моей головы.

«Ну здравствуй, здравствуй, муж мой» — я ощущаю на губах тот самый щекочущий поцелуй. Как пёрышком.

«Я вернулся» — возвращаю жене поцелуй с процентами. С огромными процентами…

— А у нас есть сюрприз для папы.

— Какой? — но я уже вижу-ощущаю. — Да не может быть!

— Да, да, — Ирочка улавливает, что я уже уловил — Оно. Первое слово.

Все младенцы разумных во всех населённых мирах, говорящие звуком — а другие нам пока неизвестны — и где у детёнышей имеется мать, начинают свои речи одинаково — «мама». Почему? Ну неужели непонятно? Во-первых, мама — это самое первое и самое главное в жизни любого младенца. А во-вторых, слово «мама» у всех говорящих вслух максимально адаптировано к речи младенца. У человеков вот это именно «ма-ма», лепет-мяуканье человеческого младенца. А у ангелов этакий чирикающий звук.

Но мне нужны доказательства.

Я перевожу взгляд на сидящую на полу нашу любимую дочуру.

— А ну-ка скажи папе! Скажи папе!

Малышка не против. Чего не сделаешь ради папы?

— Рома! — коротко и чётко произносит она, протягивая ко мне свои ручонки. — Дай!

Ребёнок говорит «дай» по-русски, и мой ангельский лик стремительно утрачивает своё ангельство, принимая выражение типичного балбеса.

— Че… чего? — я тоже перехожу на язык предков. От обалдения, разумеется.

— Ага, а вот и второе и третье! — смеётся Ирочка — Теперь процесс пойдёт!

— Охренеть! — подтверждает кроха необратимость начавшегося процесса. И, глядя на мою вконец одуревшую физиономию, Ирочка валится с ног от хохота.

— Ой, не могу!

Ну а чем я, собственно, удивлён? Голосовой аппарат ангелов не чета человечьим неуклюжим связкам. Если же учесть, что очень, очень скоро моя дочура будет владеть и телепатией… Всё. Вот теперь точно придётся бросать ляпать, не думая.

— Ах ты моя говорунья! — подхватываю я на руки свою дочь.

«Посмотри на эту композицию, Рома. Прелесть, правда?»

«Ничего…» — я оглядываю композицию взглядом матёрого искусствоведа. — «Определённо хорошо, да»

Мы гуляем по выставке скульптур, как бы это поточнее выразиться… в общем, импрессионного постсоцреализма — примерно так бы назвали данное направление земные искусствоведы, привыкшие на всё развешивать ярлычки. Ирочка решила всерьёз заняться моим просвещением, и я определённо начинаю входить во вкус.

Мы передвигаемся от одной скульптуры к другой. Народу на выставке довольно много, но и работ масса. Сколько, кстати?

«Сорок три тысячи с чем-то. Там у входа написано»

Я оглядываюсь. Да, здание выставочного павильона впечатляет. Шар, стенки которого состоят из сплетения белых трёхметровых колец, каждое кольцо является окном и светильником одновременно. Внутренние перекрытия — а тут девятнадцать ярусов, между прочим — прозрачные, как стекло, и тоже светятся. Мягкий рассеянный свет идёт отовсюду.

«А мне вон та девушка нравится. И ещё «Купание малыша»»

«Хм… Ну, «купание» больше давит на инстинкты, положим. Кто не умилится при виде малыша…»

«Так всё искусство давит на инстинкты. На чувство прекрасного, например»

«А какая скульптура тебе больше всех понравилась?»

«Даже трудно сказать. Ну, например, «Две балерины». Или нет, «Первый полёт»»

Мы разговариваем только мысленно. Здесь, на выставке, вообще не принято разговаривать вслух.

«Ага, «Первый полёт» мне тоже очень нравится. А вот что ты скажешь на это?»

Я останавливаюсь как вкопанный.

«Как называется?..»

«А разве ты не видишь?» — и я уже вижу табличку внизу.

«Летящая под дождём»

Я ещё и ещё раз осматриваю скульптуру. Нет, она не похожа на мою Ирочку… Да что я вру-то сам себе! Черты лица не те, а выражение то, ещё как то…»

«Кто автор?»

«Там всё есть, на табличке» — Ирочка смотрит чуть насмешливо.

«Я хочу видеть этого ангела. Это великий мастер!»

«Хм… А что? Вполне возможно, что его в ближайшее время и признают великим»

Я читаю на табличке — Лойо, сын Фииа и Кьо.

«А другие работы этого Лойо тут имеются?»

«Должны быть» — Ирочка оглядывается. — «А вон!»

Я нахожу взглядом то, что увидела моя жена…

Женщина в боевом скафандре, с полураспущенными крыльями, по кромке которых блестит металл, сидит на камне, в боку которого проплавлена глубокая борозда, характерный след плазменного разрядника. Сквозь прозрачный пузырь шлема пристально и неподвижно глядят глаза, как прицелы. Жёсткое, беспощадное лицо. Аина.

Я перевожу взгляд на табличку внизу. Да, это тот самый мастер. Работа «Опалённая злом».

«Да-а, не хотела бы я оказаться с такой вот в одном коллективе!» — улавливаю я чужую мысль. — «Наверное, такой даме никогда не найти мужа»

«Бр-р… Даже не знала, что такие у нас ещё встречаются. У неё же взгляд убийцы!»

Я оборачиваюсь, в упор разглядывая двух дамочек-подружек. Вот как…

— Пойдём отсюда, — говорю я Ирочке вслух, и она без звука идёт за мной.

«Кто это, Лоа?» — улавливаю я мысль одной из явно растерявшихся подружек.

«Неужели не ясно? Он ИЗ ЭТИХ»

«А эта бедняжка замуж за него вышла…»

Я гашу поле внимания. Мне ни к чему слушать всякий бред.

«Ну что ты, что ты, Рома» — Ирочка гладит меня, целует. — «Ты сильно расстроился, да? Сильно, я же вижу»

«Да ладно, переживу»

Но себе самому врать незачем. Меня неожиданно сильно царапнуло там, в вернисаже этом шарообразном… И даже не мнение этих дамочек, нет — то, какими видит нас этот несомненно талантливый художник.

— А ты как думал, Рома? — Ирочка переходит на звук. — У тебя очень грязная работа. Грязнее только у ликвидаторов. Ты не замечал, что больше половины из них одиноки, несмотря на солидный возраст?

Да, это правда. Я как-то не вникал, но ведь это правда. Опалённые злом…

Дробный топоток маленьких ножек прерывает мои душевные терзания. Мауна уже вполне освоила движение по горизонтали, и теперь все предметы в доме, не поднятые на достаточную высоту, обречены на гибель. Что касается Нечаянной радости, то пока быстрота реакции и умение летать спасают её от ощипывания заживо.

— Иди ко мне, моя дочура! Выспалась, да?

— Папа! — радостно произносит по-русски дочура. — Дай!

— …Я понял, в чём дело. Вот на Земле один человек сказал замечательную фразу: «красота спасёт мир».

Мы обедаем на веранде, в которую превращается одна из комнат после того, как боковые стены частично втягиваются внутрь. Веранда, впрочем, надёжно затянута сеткой, покуда непреодолимой для нашей дочери. Так что опасаться нечего… Нечего опасаться?

— Хм… — Ирочка смотрит задумчиво. — И у нас есть похожая идея. Её высказал очень давно один ангел, философ. Кстати, и у сэнсэев вроде как тоже.

— Ну вот. А у «зелёных» этой красоты изначально не хватало. Жестокий мир…

— Не преувеличивай. Во-первых, все дикари вообще больше заняты своими сиюминутными делами и окружающую красоту часто не воспринимают. Во-вторых, нам мало что известно о изначальной природе планеты Истинно Разумных. Когда мы получили первые снимки Оплота Истинного Разума из космоса, там уже было море теплиц.

— А сэнсэи?

— И даже сэнсэи обнаружили их, когда от дикой природы мало что оставалось. Города и плантации, а больше пустыни.

Мауна, вся перемазанная в яйце, ворочает ложкой в салате. Вообще-то она уже наелась, да и ложкой пока не владеет в должной мере. Но папа и мама едят ложками, и дочуру тоже заинтересовал сей блестящий предмет.