Мальчик с саблей

– Какая жалость: нет времени занять меня вами. Я обещал, и я выполню. Жалко, что быстро.

Полуобернувшись к своим бойцам, он сделал странный жест рукой, будто снял крышечку с заварочного чайника, и ответом ему был хищный восторженный рёв. Двое, не дожидаясь дополнительных указаний, бросились прочь вверх по склону.

– Душа за пташа, – по-волчьи оскалив верхние зубы, нарочито разборчиво произнёс Халим.

При этом он внимательно и неотрывно смотрел Тайге в глаза.

Хрен тебе, подумал Роман. Он постарался сохранить каменное лицо, хотя сердце затрепетало, заартачилось, размазалось в груди бесформенным безвольным комком.

Какое-то время спустя пленников погнали вверх по тропе.

Тайга едва удерживался от того, чтобы рухнуть на землю, крутиться ужом, не давая поднять себя, пытаясь отсрочить хотя бы на минуту, хотя бы на секунду… Но брёл вперёд, уставившись в затылок итальянцу, – будто плыл до буйка.

Как же хорошо, что я не один. Прости за такие мысли, Скаппоне, лучше бы уж тебе сидеть в своём солнечном Таранто, пить сладкие сицилийские вина, жрать морских гадов с макаронами, а не вот так… И всё же – как хорошо, что я сейчас не один…

Они вышли на широкую прогалину. Влево уходил пологий склон, постепенно закругляясь и превращаясь в обрыв. Сквозь редкие ветки деревьев было видно долину, сизые столбы пожаров, цветную мозаику Плешина.

Две осины тугими дугами пригнулись к земле, притянутые к корявому корню старого дуба толстой капроновой верёвкой. С макушки каждой осины свисало по петле.

Тайга почувствовал, что ноги совсем отказываются повиноваться. Его ткнули в спину, и он едва не упал.

Соберись же, подумал Тайга. Осталось всего ничего. Это может выдержать даже ребенок! Он вспомнил каменного мальчика – чуть нахмуренные брови, сжатые в несостоявшейся улыбке губы, взгляд исподлобья – и почти успокоился.

Их вытолкали на середину поляны, к змеящимся в траве веревкам.

– Роман, гуарда: бандьера!

Итальянец пристально смотрел за спину Роману. Тайга обернулся и понял Скаппоне без перевода. Сквозь дрожащий утренний воздух, плотными слоями плывущий над оврагами и буераками Плешинской Горсти, над серо-красным панцирем крыш далёкого города замерцала крошечная цветная искорка – кто-то поднял флаг над центральной башней старого замка.

Три десятка бойцов Халима собрались полукругом.

Пленников поставили на колени, а ноги сзади придавили тяжеленным стволом поваленного дерева.

Икры и ступни быстро занемели. Роман почти не почувствовал, как молчаливый алтинец накрутил на лодыжках грубые узлы, а свободными концами веревок обмотал и без того туго стянутые запястья.

Халим самолично надел пленникам на шеи петли и затянул их, насколько смог. Громоздкие узлы под подбородками напоминали курчавые бородки вавилонских царей.

– …ти прэгьямо, фино алла каза дэль Падре… – послышался Роману еле уловимый шёпот итальянца.

– Летите в ад, – сказал Халим.

Тайга мысленно протянул закопчённую каменную руку к ножнам павшего воина и намертво сомкнул пальцы на холодном эфесе сабли.

Халим вынул из-за пояса широкий, каким рубят капусту, нож, зашёл пленникам за спину, примерился и ударил по веревке, удерживающей осины, отчего та запела как тетива.

Тесак «землемера» оказался недостаточно острым. Халим лупил и лупил им по непослушным волокнам, с каждым ударом обрывая по нескольку нитей.

А когда верёвка с треском лопнула и осины взметнулись в стороны, то освободившиеся души Тайги и Скаппоне рванулись вверх, в ослепительное небо, вместе с трехцветным флагом Тополины.

Сан Конг

– Просыпайся, Листочек! – столько любви и заботы таилось в этом голосе, что Саоан начинал улыбаться, еще не открыв глаз. Мягко выныривая из сна, он понемногу собирал вокруг себя мир. Вот зашумел прибой, заскрипела старая пальма, треснувшая во время последнего урагана, далеко на заливе прорезался гул мотора. С новым утром, Саоан!

– А почему «Листочек»? – спросил он когда-то давно.

– У человека две стороны, – ответила Мама. – Наружу – блестящая и твердая, внутрь – мягкая и нежная…

Мотор – это хорошо. Мотор – это Эухенио с новым товаром для своей лавки – и новыми книгами. Саоан посмотрел в потолок. Пучки сохнущих трав покачивались от прикосновений бриза. Пологий солнечный луч щекотно лизнул в нос.

– Хватит валяться, лежебока! – не выдержал Дедушка, всегда сварливый и строгий по утрам. – Если кьонг не встречает солнце, оно начинает лениться, и приходят дожди. А тебя уже ждут.

Действительно, перед дверью в пыли сидела пепельщица с грудным ребенком на руках, а чуть поодаль топтался старик из клана ловцов жемчуга. При виде Саоана оба прикрыли ладонью глаза, выказывая смирение и уважение.

– Что тебе, почтенный? – Саоан обратился сначала к старику, видя, что тот здоров, пришел с пустыми руками, а значит, поведет к себе.

– Меня прислали сыновья, молодой кьонг! Просят заговорить плот, чтобы до того, как Анъяр проснется, успеть дважды выйти в проливы по спокойной воде.

– Один раз, – строго ответил Саоан, посмотрев на вулкан, возвышающийся над макушками пальм. Мирный белесый дымок, почти невидимый глазу, не мог обмануть ни колдуна, ни любого взрослого анъяра – осталось ждать недолго. – Один раз. Я приду к вам завтра до рассвета. Не мочите плот в воде, не кладите на него сетей и весел, не распускайте парус. Сделаю вам хорошее море. Иди.

Когда старик ушел, Саоан взял у женщины тяжелый мешок вулканической сажи – подношение всего ее клана – и жестом показал, что можно войти. Увидев в полутьме хижины Дедушку, Бабушку и Маму, пепельщица упала перед ними на колени, прошептав благодарственную молитву, – не всякому посчастливится увидеть воочию всю семью великого кьонга.

С ребенком было плохо. Темные пятна на груди и ключицах, закатившиеся глаза, белый налет в уголках рта, прерывистое дыхание – Саоан знал демона, приходящего в этом обличье. И не думал, что он вернется так скоро.

– Отдай сына кьонгу, – сказал Дедушка пепельщице. – Уходи в деревню и молчи, пока солнце не опустится к нашей хижине. Не притрагивайся к еде, не подходи к воде. Потом вернешься и заберешь своего ребенка.

Та покорно закивала, протянула малыша Саоану и выбежала прочь.

– Третий раз за эту луну, – печально сказала Мама. – Ты совсем растеряешь силы.

Бабушка сочувственно молчала. Она всегда молчала.

Саоан положил младенца на темную циновку, сплетенную любимой сестрой Махат, вышел во двор, привязал к длинному бамбуковому копью черную тряпицу и воткнул его перед воротами так, чтобы было видно из деревни. Теперь никто не осмелится потревожить кьонга за работой.

Он вернулся в дом, зачерпнул горсть сажи из большой корзины в углу и подошел к ребенку. В этот момент с другой стороны лагуны приплыл нежный и продолжительный звон церковного колокола. Кьонг нахмурился. Он не любил пропускать воскресный молебен, дон Паулу опять обидится… Ребенок заворочался и захрипел.

Саоан… Если над воротами кьонга трепещет на ветру черная лента, не стоит заглядывать даже во двор.

Солнце клонилось к закату, когда осчастливленная пепельщица смогла припасть к ногам колдуна, прижаться щекой к его руке и торопливо засеменить в деревню, унося спящего малыша.

Саоану хотелось опуститься на землю прямо там, где стоял. Но он смыл с рук пепел и кровь, оделся в чистое, достал из плетеного ларя томик Сервантеса и предупредил Маму, что вернется поздно.

Хижина колдуна стояла над деревней, на высокой гряде, уходящей дальше длинной косой в открытое море. Незаметная, но все-таки уже настоящая тропинка шла от дома кьонга по непроходимой чащобе, петляла по склонам Анъяра и приводила на другую гряду, так же воткнутую в море с противоположной стороны лагуны.