Армагеддон №3

— Петрович… Тебе хорошо, ты давно сдвинулся, — грустно ответил Ямщиков. — А мне вот сейчас так с вами всеми хреново…

— Я, видите ли, сдвинулся, а он еще нет! А кто тебя предупреждал, чтобы ты не гадил туда, откуда сейчас напиться тянет? Я хоть и сдвинутый, но всех насквозь вижу! А ты мне заявил, что я — цуцик, а ты, дескать, — собственник. Вот сейчас сиди вместе со всеми цуциками и не квакай! — сказал Петрович, с натугой пытаясь оторвать рукав от мужского пиджака из рыхлого кашемира. — Не стой идиотом, Григорий, помоги лучше! У меня, может, тоже вчера тяжелая сцена была… Не рвется, главное, ни хрена, сволочь! С Аннушкой мы всю ночь прощались. Пообещала дождаться меня… Хотя с вами она меня, скорее всего, хрен дождется, если честно. Вот Кирюша без присмотра и уполз опять… Ведь просил я его не ползать, просил! А он матерится только. Материться выучился, зараза… И до чего отчаянный! Я так боюсь за него! На прошлой неделе немтыря сожрал… Ну, помнишь, немтырь в вагон заходил? Карточки всем разнес неприличные, а обратно за деньгами не пришел, помнишь? Ваш очкарик еще заставил тебя все карточки выкинуть, а ты их за огнетушитель спрятал, помнишь? Нечего на меня так смотреть, не брал я твои карточки! Господи! Не о карточках речь… Понимаешь, я потом в тамбуре ботинок нашел. Точно от немтыря! Он в туалете загадил все, и отпечаток протектора — точь в точь! Зараза! Мыть-то мне, блин. Я и подумал тогда еще, что хорошо бы его Кирюша сожрал! Все-таки три дня потом не кормить… Только на пиво тратиться… Господи!

Ямщиков глядел, как Петрович сквозь свой непрерывный скулеж пытается засунуть в топку фасонистую дубленую куртку. Куртка не лезла в узкое жерло, выплевывавшее сизый дым, от которого нестерпимо щипало глаза. Ямщиков машинально наступил на рукав куртки и с силой потянул за цигейковый воротник.

— А кого он сейчас-то у тебя съел? — растеряно спросил он.

— Пассажира из шестого купе! Нигде нету! Чуешь? Ой, мать-перемать! В туалет, видать, среди ночи поперся в одних трусах! А Кирюше по фигу! Лежит сейчас довольный, от всего отпирается… А я так понимаю, что как он увидел его, уже очищенного, в одних трусах, даже без майки, так и не сдержал себя… Гриш! Не выдавай, Христа ради! Тут понимаешь дело-то какое… Этот пассажир не простой был. Я их по глазам вижу! Он — чекист был! Точно! Искать станут еще… Ой, бля! Я бы тихонько шмотки выкинул или старухам за полцены спустил, а теперь, один хрен, жечь надо! Ботинок подай!

— Только ты, Петрович, дверь наружу открой, а то ведь все в вагон тянет.

— Спасибо, Гриша! Не выдавай! Ладно?

— Да мне-то до лампады. Твои проблемы. Смотри, чтобы эта гадина самого тебя не слопала, — зевая, сказал Ямщиков.

— А кто ему, заразе, пиво таскать будет? — резонно заметил Петрович, засовывая в топку стильный мужской джемпер.

Проводив Анну, Петрович погрузился в хандру и меланхолию, потом начал выпивать. От лица всех пассажиров его ходила увещевать Серафима Ивановна, но Петрович ей заявил, что все последующее, что его ждет в этом вагоне, он желает пережить под хорошей анестезией.

Новые пассажиры в вагон не садились. Хотя студенты неоднократно пробовали прорваться на халяву… Вышедшие на волю зэки тоже несколько раз возле вагона крутились. Вроде после амнистии. Но как только потенциальные попутчики видели в проеме двери пьяного Петровича с Кирюшей на шее и желтым флажком в руках, так сразу передумывали садиться в вагон. Обычно все почему-то руками отмашку давали. "Идите вы в жопу!" — так это надо было понимать. И вагон весело катился по поющим рельсам дальше. Прямиком, непосредственно туда. Без точного расписания. Будто намеренно передвигаясь исключительно по ночам.

Днем вагон стоял где-нибудь на неизвестных станциях третьего сорта, на самых дальних путях. Никто к нему хомячков не нес. Да в таких дырах безымянных и хомячков-то, наверно, отродясь не было.

До станционного буфета Петровичу приходилось нести Кирюшу на себе. За ним подтягивались и пассажиры. В вагон-ресторан теперь можно было попасть только поздно вечером или рано утром. Обычный ассортимент выносной торговли всем осточертел под завязку. А с Петровичем им было спокойнее, они полагали, что уж без него-то вагон точно не уйдет. По крайней мере, не должен уйти, пока он желтый флажок не покажет.

Никто уже проводнику за Кирюшу не пенял, хотя покопаться в головах этот змееныш успел у каждого. Все понимали, что Петрович переживает тяжелую душевную травму, поэтому старались лишний раз его вообще претензиями не тревожить.

Даже приятно было внимание со стороны населения. Во всех проходящих составах сразу народ к окнам прилипал, когда они гуськом тянулись по путям за Петровичем, и вездесущие привокзальные ребятишки кричали им вслед: "Циркачи едут, циркачи!"

Петровича прилипчивые пассажиры раздражали. Впрочем, в состоянии обострения нервов его раздражали буквально все. Он ругался вполголоса, пассажиры отставали немного, а потом намертво прилипали к нему опять. Так и тащились следом.

И почему-то никто билет перекомпостировать не стремился. Почему-то смирились все со своею судьбой. Серафима Ивановна, вновь оставшаяся одна, уверяла небольшое общество, собиравшееся в тамбуре у туалета, что, хотя она, конечно, совсем не такая, но чувствует, что в этом вагоне ответит за все грехи свои тяжкие. И после столь знаменательного железнодорожного путешествия она может совершенно бестрепетно предстать к престолу Господнему. А там она непременно встретится с покойными родителями, мужем, свояком, кумом, совхозным зоотехником, трактористом МТС, с которым она познакомилась на курсах в 56-м году, Васькой Шутовым, который у них два лета подряд коров гонял на выпас, и со многими другими.

И такая же решимость была написана и на лицах других пассажиров, шагавших с пустыми пакетами за Петровичем. Только буфетчицам они сразу откровенно не нравились, когда Петрович выпускал к ним Кирюшу в склад попастись. Поначалу. Визжали почему-то сразу. А когда Кирюша был голодный, он ни о чем думать не мог, кроме еды. Но, закусив в подсобках крысятиной, он всегда что-то хорошее телепатировал в головы буфетчиц. Те сразу трубку телефонную бросали и кончали орать про милицию. Мог Кирилл к себе женщин чем-то расположить. В Хайрузовке на Красноярской железке буфетчица даже поинтересовалась у Петровича, сколько он хочет за змейку? Но после какой-то Кирюшиной мысли покраснела, захихикала и отказалась от делового предложения.

Пятое купе молчало, будто там уже и не было никого. Но, втягивая в себя воздух, Седой чувствовал сладковатый, пряный запах, сочившийся сквозь запертую дверь купе из коридора. Он понимал, что без Бойца, как бы все осознавшего и почти проникшегося, им долго не продержаться. Прикидывая разные варианты и рокировки, Седой понимал и то, что сары начнут с Факельщика. Поэтому решил махнуть рукой на явные кобелиные демарши Ямщикова в отношении Марины, понимая, что только так она окажется под постоянным присмотром.

Правда, странности в поведении Факельщика начинали донимать уже и Седого. Ставить ее на дежурство было бессмысленно, она беспробудно дрыхла до утра. Уже и без глаз было видно, что в этой нынешней Марине все меньше оставалось от Флика. Целыми днями она моталась по соседним купе с какими бесконечными бабскими разговорами. Посмотрев что за пентаграммы она начала рисовать как-то вечером, Ямщиков, матерясь, отнял у нее гвозди и мелки. Ночью она могла спокойно отправиться в туалет, протопав прямо по всем знакам, раскрыв дверь на всю ивановскую. На днях огорошила Седого дикими расспросами, почему люди бывают такими маленькими? Их ведь так легко убить, когда они ходить не могут и разговаривать! Будто их трудно убить, когда у них языки развяжутся. Спросила бы у Ямщикова, он бы ей много чего рассказал на этот счет.

Пребывая в постоянной тревоге за шизевшего на глазах Факельщика, Седой уже сам посылал Ямщикова за нею, если ему казалось, что она слишком долго отсутствует.