Лолита, или Ставрогин и Беатриче

Один приходит к другому с револьвером и убивает его. Нужно было показать это иначе, лучше, правдивее, чем в "триллерах", и именно так автор пытался сделать. Оказалось, к сожалению, что этого мало. Слишком хорошо получилось это метание, излишне прециозный там хаос, чересчур расходится он с ситуацией слова. Акт убийства, так жe как и половой, содержит в себе -ничего не поделаешь! -- что-то от банальности (в художественном отношении, прощу понять!), а Набоков боится банальности как огня. Достоевский не сделал бы такой ошибки, потому что ничего не боялся. Он сам был себе миром, сам устанавливал законы своих произведений, и никакое внещнее влияние не трогало его. В конечном счете оказывается, что из двух писателей, из которых один не хочет считаться с условностями, а другой попросту их игнорирует, -- первый слабее: он действует против чего-то, как человек, а другой просто действует, как демиург. Еще секунда, и я сказал бы: "как стихия". Это значит -- как Природа, с тем жe безразличием ко всему устоявшемуся. Но, может быть, в этих общих фразах таится бессмыслица. Перейдем к эпилогу этих заметок.

IV

Я до того занесся, что связываю повесть Набокова с творчеством Достоевского. Начнем скромно. Возможно, мне пошел бы на пользу плагиат чьих-либо критических суждений, но ничего о них не знаю. Закончив "Лолиту", я обратился, как бы по принуждению, к "Преступлению и наказанию". Один из наиболее восхищающих меня образов в этом романе -- Аркадий Свидригайлов. Можно ли Хумберта рассматривать как новое, спустя сто лет, воплощение Свидригайлова? Ищем предпосылки такой гипотезы. Если бы я был критиком-аналитиком, то провел бы форменное следствие. Обратил бы внимание даже на определенное физическое сходство обеих фигур. Наивная литература охотно наделяет извращенца чертами телесной ненормальности, во всяком случае -- каким-нибудь безобразием, но Свидригайлов и Хумберт -- это мужчины, что называется: широкоплечие, рослые, интересные, наделенные незаурядной интеллигентностью. Один из них светлый блондин, другой брюнет. "О! -- сказал бы наш критик-детектив, -- пожалуйста! Набоков пытался изменить прототип, перекрасил даже волосы." Но не это сходство меня интересует. Я бы, пожалуй, обратил внимание, что Свидригайлов является единственной фигурой "Преступления и наказания" (кроме героев главных), чей психический облик раскрывает писатель. Бросается в глаза очень важное для нашего разбора отличие. Представленный изнутри, Свидригайлов, -- что тут долго говорить, -является чудовищем. И жену в гроб загнал, -- во всякой случае имел прямое отношение к ее смерти, и хлыст в ход пускал, и к девочкам имел такую слабость, что довел до самоубийства не нимфетку какую-нибудь, а немую сироту, -- разве этого мало? Но когда мы оказываемся внутри него, когда становимся участниками его ночных кошмаров и видений, происходит что-то особенное: мы можем, частично хотя бы, это чудовище понять, в отдельные минуты даже посочувствовать ему; более того, эта чудовищность в кульминационные моменты его переживаний способна исчезнуть, и остается тогда в качестве единственной психической материи -- отчаяние, такое всеобъемлющее, что как бы воплощается в весь мир; кроме отчаяния нет уже ничего, поэтому, при отсутствии чего-либо подобного для сравнения, назвать даже эту психическую материю невозможно. И есть какое-то настоящее облегчение в минуте самоубийства, пронзающей своей простотой и суровостью (это самоубийство является актом не превзойденного еще в мировой литературе эксгибиционизма, описания шага туда, в ту свидригайловскую вечиость, представленную грязной, полной крыс каморкой). Есть в этом потрясении успокоение и примирение с этой ничтожной личностью, которая в какой-то момент наполняется человечностью. Все это благодаря интроспекции. Хумберт, описанный изнутри, был бы, думаю, еще омерзительнее Свидригайлова, ибо он "утонченнее", трусливее, смешнее, а собственно -- просто смешон. В образе же Свидригайлова комизма нет.

Все предыдущее было только вступлением к надлежащему выводу. У Свидригайлова, как известно, было две страсти: Дуня, сестра Раскольникова, и более или менее анонимиые девочки-подростки. Дуня была, так сказать, для любви, а девочки -- для разврата. И что касается этих девочек, у Свидрнгайлова была особая мания: именно он соблазнял, бесчестил девочку, но ему казалось, что все было как раз наоборот. Ибо в последнем своем сне, в том, который непосредственно предшествует самоубийству, ему представляется, что девочка, которую он находит в каком-то углу коридора грязной гостиницы и, заплаканную и замерзшую, кладет в свою постель, -- сначала притворяется спящей, а потом пытается -- она его! -- соблазнить!

Именно так случилось, уже наяву, с Хумбертом и Лолитой; она соблазнила его, правда уже в номере мотеля, но ведь как-никак сто лет прошло со времени создания "Преступления и наказания".

Сейчас, думаю, все становится ясным. Два образа, две стороны страсти Свидригайлова -- любовь к взрослой женщине и извращенное влечеиие к подростку -- Набоков соединил. Его Хумберт -- это сексуальный доктор Джекилл и мистер Хайд, который, сам того не зная, влюбился в извращенный объект своего влечения.

Теперь объясняется и это поражающее, на первый взгляд, противоречие, которое Хумберта-извращенца заставляет под конец повести стать верным Лолите. Эта верность извращенца своей жертве объясняется не столько даже тем, что автор соединил два прототипа (Свидригайлов преследовал девочек, и в Петербурге, кстати, у него была "резервная" жертва -- несовершеннолетняя невеста; но любил oн только Дуню), сколько чем-то бльшим, что есть еще в "Лолите". Разумеется, совершив синтез, Набоков должен был сменяемость объектов влечения, присущую "нормальному извpaщенцу", заменить несменяемостью эротической "гиперфнксации", которая является пронизывающей, проникающей стороной любви. Это не было отказом от прав психологии, но не было также отказом и от законов клнники: через нижайшую степень животного секса, через беспощадный эгоизм Хумберта, путем в какой-то степени обратным (в сравнении с обычными для искусства путями) автор подошел к любви, и, таким образом, два, казалось бы, несоединимых полюса, дьявольский и ангельский, оказались единством. Родилось такое приподнятое в приниженности чувство, что из этого вышло произведение искусства.

Раз yж столько было сказано мной о родстве "Лолиты" с частью некоторых тем Достоевского, необходимы некоторые оговорки. О том, что книга Набокова непосредственно выводится из "Пpecтуплeния и наказания", речь не идет. Прежде всего, с Хумбертом происходит нечто такое, что для Достоевского никогда не было бы возможным. Влечение к ребенку, обесчещивание его казалось Достоевскому адом без возможности избавления, грехом, равным по силе проклятия убийству, только еще и грехом двуличным, ибо он является источником удовольствия, самого эrоистичного и жестокого из всех запрещенных человеку (поэтому, естественно, и дьявольски искушающим). Граница, на которой остановился Достоевский, а точнее -- его ставрогины и свидригайловы, отсутствие возможности возвышения такого греха -- все это ненарушимо, не потому, что Достоевскому не хватало отваги (уж в этом-то никто его не мог обвинить), а потому, что он был бескомпромиссным и этой же бескомпромиссностью наделял своих героев. Его герои -- фигуры крупные не только размерами своих поступков. Недюжинность их не ограничивалась только сферой интеллекта, но распространялась иа всю совокупность личности. И Свидригайлов, и особенно Ставрогин, несмотря на всю свою омерзительность, были в чем-то очаровывающими. В таком сопоставлении Хумберт выразительно проигрывает. Он клерк, par excellence интеллектуалист, эстет, человек европейского лоска, не ищет ни греха, ни даже мелких грешков (первого -потому что ни во что не ставит религиозную метафизику, второго -- ибо это не в его вкусе). Он попросту стремится к удовольствию. Его беспощадность порождена самообманом и себялюбием, а не садизмом либо жестокостью. Мы не раз убеждались, что даже сама мысль о насилии была ему глубоко противна. Одним словом, этот сексуальный извращенец, при всей откровенности своих признаний -- фарисей, который рад бы и самому выгодно устроиться, и Лолиту удовлетворить, только это к erо глубокому сожалению, беспокойству, отчаянию, не удается целиком. Его не тревожат угрызения совести, пока он имеет над Лолитой власть, и только страх владеет им, причем -- если можно так выразиться -- страх абсолютно светский. Да и физическое сходство с героями Достоевского не идет далеко. То, что привлекает в Хумберте женщин -- это тип красоты близкий к голливудскому идеалу мужчины. Словом, этот сексуальный преступник -- не такого уж и высокого ранга. Его определяет одно слово, уже произнесенное раньше: свинья. Ставрогина же свиньей никак не назовешь.